Утренняя сырость просачивалась через щели старых окон, застывшие в их стеклах капли напоминали о непрошеной зиме. В классном коридоре пахло мелом и пыльным инвентарём – запах, к которому привыкаешь, но который никогда не становится приятным. Он вошёл медленно, едва касаясь каблуками пола, и занял место у стены. Под правым глазом багровела свежая царапина, почти щедрою кистью прочертившая линию боли.
Миссис Колдуэлл отложила журнал успеваемости, взглянула на него свысока и, с лёгким оттенком раздражения в голосе, произнесла:
– Опять ты медлителен, не так ли? Поспеши, пожалуйста.
Он не ответил. Лишь опустил глаза на парту, где ещё теплел прозрачный след его ладони. В классе снова раздался хихиканье – не от вдохновения, а от злого удовольствия.
Она услышала. Конечно услышала. Но промолчала. Как всегда.
Она встала, подошла к доске, принялась чертить схему: что-то про атмосферное давление, про циклоны, антициклоны. Голос её звучал ровно, но в нём не было ни заботы, ни интереса. Слова висели в воздухе, как мёртвая ткань – ни одной живой интонации. Ни один ученик не вслушивался по-настоящему. Почти никто.
Он сидел, прижимая локти к бокам, как будто боялся задеть воздух. Плечи сжаты, тело в себе. Кто-то из задних рядов снова бросил в него свернутую бумажку. Молча, с той же невыразительной пустотой на лице, он поднял её и аккуратно положил в карман.
Миссис Колдуэлл обернулась. На секунду. Заметила. И… отвернулась. Словно ничего не было.
– Продолжим, – сказала она. – Ваша задача – определить, как погодные условия влияют на поведение человека.
И снова – ничто. Ни укоризненного взгляда, ни замечания. Только равнодушие.
Потом был звонок.
Урок закончился. Ученики поднялись шумно, сдвигая парты, и вышли, как с цепи сорвавшись. Он встал последним. Медленно. Ладонь на парте дрожала.
Она уже собиралась уходить, когда заметила, как он что-то вытирал с губ. Кровь. Чуть-чуть, совсем капля.
– Что с тобой? – спросила она устало, не подходя ближе.
Он поднял глаза. В них не было страха. Только бесконечная, глухая тишина.
– Упал, – ответил он.
– Будь аккуратнее, – машинально кивнула она и вышла из класса.
Дверь за ней закрылась, и в пустом кабинете стало как-то слишком тихо. Как в шкафу, где забыли выключить свет.
Он остался стоять. Несколько секунд, может, минут. Пальцы теребили край свитера, где распустилась нить – словно пытались зацепиться за что-то настоящее. За звук. За тепло. За чьё-то внимание.
За окном лениво тянулись облака, не обещая ни дождя, ни солнца. Всё было как всегда – слишком обыденно, слишком безразлично.
Он вышел в коридор. Школьный звон звенел в ушах, как будто смеялся. Пахло моющим средством и едой из столовой – смесь чего-то кислого и дешёвого. Мимо прошёл старшеклассник, ударив плечом. Даже не извинился.
На стенде у входа висело фото класса. Учителя, дети, улыбки, которых уже нет. Он посмотрел на снимок – как на чужой мир, в который его не пустили.
В этот день он не пошёл домой.
Отец сидел в кухне, перед ним остывший кофе. Часы тикали. Вокруг было чисто, стерильно. Только одиночество, острое, как скальпель.
Он посмотрел на входную дверь. Время шло. Мальчика всё не было. И тогда что-то внутри щёлкнуло. Не громко. Почти беззвучно. Как срывающийся нерв.
Он встал, надел куртку, взял ключи и вышел.
Направление было очевидно.
Школа.
В дверях учительской пахло кофе и старым деревом. Стены школы впитывали крики детей, словно давно забывшие, как звучит тишина. Никто не видел, как он вошёл. Ни охраны, ни учеников в коридорах – будто всё замерло, вытолкнутое за пределы этого момента.
Дверь приоткрылась. Тишина – сухая, как бумага. Несколько минут – и снова шаги, но уже не его. Учительская вновь опустела. Лишь окно, слегка распахнутое, колыхало жалюзи.
