Сидя на заднем
сидении большой чёрной машины, я с остервенением вытирала мокрые
щёки, глядя в темноту ночи. Я больше никогда не буду плакать. С
этого дня мои слёзы будут бесценны и редки, как доказательства
существования мифических существ.
Я смотрю на своего
отца. Я ещё не видела его таким злым.
– Пап? – шепчу
я.
– Заткнись! – орёт он в
ответ.
Я вжимаюсь в
сидение и закрываю глаза. Как же я могла забыть? Мне нельзя с ними
разговаривать.
Фонари,
расплываясь, мелькают и уплывают в даль слишком быстро. Страх
усиливается и достигает новой границы. Я в
панике.
– Может стоит немного
сбавить скорость? – робко говорит женщина с рыжими волосами.
Точь–в–точь как мои. Мужчина нажимает на педаль газа ещё усерднее.
Перед глазами какой–то туман, будто я вижу сон наяву. Голоса
приглушённые, как в замедленной съёмке. Не могу собрать слова в
мысли.
Женщина кричит.
Мужчина что–то бурчит себе под нос.
Слышится визг колёс
и жуткий скрип металла.
Жжение. Боль.
Вспышка.
Темнота.
«Как я могла вернутся туда с
пустыми руками и без всякой надежды?»
– Сьюзен Коллинз. Голодные
игры.
Я забыла воду. Я снова
забыла эту треклятую бутылку воды. Солнце не знает пощады в
последние дни лета. Оно раскалилось до предела и обратилось в
плоскую белую лепёшку посреди нереально голубого неба.
Меня ждут ещё десять домов, но
я расплавлюсь пока дойду до последнего. Я выгляжу жалко. Форменная
юбка прилипает к слишком тощим ногам. Белая и уже влажная блузка
приклеилась к выпирающем рёбрам. Тонкие руки с трудом тащат за
собой тяжёлую тележку с печеньем. Из пышного хвоста рыжих волос в
разные стороны вылезают непослушные кучерявые локоны. Я выгляжу
неопрятно даже, когда тётушка вычищает и выглаживает мою форму. Она
нам не родственница, но мне, как и остальным детям детдома сказали
так к ней обращаться.
Последний дом. Я обошла уже
пять улиц, но тележка и на половину не опустела. Тётушка будет
сердиться. Впрочем, она никогда не бывает добра.
У меня пересохли губы, но перед
дверью я с треском растягиваю их в скупую, скромную улыбку. Ровно
три глухих стука в дверь и минута немого ожидания. Если никто
больше не купит печенье, меня накажут.
Я слышу скрип замка и вижу два
любопытных голубых глаза, направленных на меня. Женщина средних лет
радостно меня разглядывает. Я делаю глубокий вдох, прежде чем
начать говорить заготовленную и до блеска отрепетированную
фразу:
– Купите печенье. Овсяное. С
орешками. Топлёное молоко.
– Ох, детка, я возьму всё, – в её
мягком, энергичном голосе чувствуется немецкий акцент.
Она убегает в дом и прикрывает
дверь. Она мне нравится. Если бы она только стала моей приёмной
матерью... Нет, нет. Опять я думаю об этом. Я не должна об этом
думать.
– Держи, золотце. Какие же у тебя
прелестные волосы!
Она протягивает деньги. Мне
кажется, что каждая веснушка на моём лице зажглась алым огнём от
неловкого смущения. Я рассеяно беру деньги, и она забирает
коробки.
– Не хочешь зайти? Я сделала славный
лимонад. Он обычно получается горьковатый, но кажется, сегодня он
идеален.
Лимонад? В последний раз я
пробовала лимонад несколько лет назад. Он был прозрачнее, чем
хотелось бы, но я помню, что вкус оказался божественный. Рот
наполняется слюной, но я с глубоким сожалением произношу:
– Простите, но тётушка будет
злиться.
Она придвигается ближе и
шёпотом говорит:
– А мы ей ничего не скажем.
Женщина звонко хихикает,
прикрывая рот рукой. Она смотрит на меня некоторое время и у неё
делается задумчивое лицо. Она вскидывает на меня тёплые голубые
глаза, полные уверенности и готовности к чему–то. Чему?
