Хутор Лерде, Согне-фьорд, Норвегия, 60 лет назад
Этот день не предвещал чего-то особенного, такого, чтобы она
почувствовала себя иначе чем обычно. Открыв глаза, сквозь белесый
туман хмурого утра Мона вновь ощутила приближающийся страх, который
заставлял ее переживать болезненные спазмы отчаяния и ненависти ко
всему, что окружало ее, и прежде всего, к самой себе.
Она думала, что с каждым таким утром у нее остается все меньше
сил, и ждала, когда однажды они покинут ее окончательно. Но тусклое
зимнее солнце настойчиво лезло в глаза, и горло саднило чем-то
жестким, колючим и гадким, словно внутри поселился морской еж. Мона
догадывалась, что это душа хочет покинуть ее несчастное тело и
потому рвет на части измученное сердце и истерзанные нервы.
Когда Мона была девчонкой, она и помыслить не могла, что
существуют подобные болезни. Ожиревшее сердце, кровавый понос,
надсадный кашель или боли в пояснице, - телесные болячки, о которых
нет-нет да услышишь от соседей. Но то, что творилось с ней, не было
похоже на то, что случалось с ее знакомыми. Тоска завладела ее
душой и телом, высосала из них все соки и продолжала мучить,
намереваясь свести в могилу раньше времени. Что ж, это лучше, чем
ждать, когда тело сгниет от опухоли в ее животе.
Мона мельком взглянула на себя в зеркало - серая тень с синими
подглазинами и лохматыми волосами на миг появилась в заляпанном
пальцами стекле и тут же повернулась спиной. Без малейшего интереса
и желания привести лицо или волосы в порядок Мона мрачно посмотрела
на скопившуюся на столе посуду - чашки с засохшей жижей из-под
кофе, тарелки с сухарями вперемежку с яблочными огрызками, и пустую
бутылку из-под рома. Последнюю неделю ей хватало и маленького
стаканчика, чтобы голова отключалась. Мона засыпала прямо в одежде,
кутаясь под утро в толстое одеяло и стараясь унять нервную дрожь,
которая начиналась с первыми скупыми лучами зимнего солнца.
Следовало протопить печь и накормить корову. А еще расчистить
дорожки к дому и сараю. Привычная физическая работа, с которой
раньше она с радостью справлялась еще до обеда, сейчас вызывала
отторжение.
Обувшись, Мона застегнула теплую куртку и накинула капюшон.
Вышла на улицу и судорожно вдохнула обжигающий морозный воздух.
Закрыв глаза, замерла на несколько минут, почувствовав сильное
головокружение. В сарае замычала корова. Мона тряхнула головой,
будто пытаясь скинуть ватный морок, но состояние тупого сонного
безразличия не проходило.
Все когда-нибудь кончается, вяло подумала она. Надо просто
подождать…
Как же Мона ненавидела себя в эту минуту!
Она вернулась в дом, взяла лыжи и направилась через огромное
снежное поле в ту сторону, где виднелся лес. Через несколько сотен
метров ей стало жарко. Шея зачесалась под шерстяным шарфом. Правое
колено свело, и Мона, сжав челюсти, перенесла на него вес, чтобы
усилить боль. Все же лучше испытывать боль и ненависть, чем
обреченность.
И если бы ее ненависть могла говорить, то ее сдавленный хриплый
шепот был бы похож на рокот воды под толщей льда, сковавшей озеро
под ее ногами. Как бы ей хотелось, чтобы оно разверзлось и
поглотило ее! Но озеро лишь пристально наблюдало за тем, как она,
сопя и отдуваясь, двигалась вперед, переставляя лыжные палки,
навстречу темнеющей полосе лесного горизонта.
Через полчаса Мона остановилась, чтобы перевести дух. Мысли
свербели в ее голове и были такими мрачными, что даже красота
заснеженного леса не могла разбавить их черноту.
Широкие лыжи мягко заскользили мимо вековых стволов и молодых
деревьев, гнущихся под тяжестью снежных шапок.
«Пусть все закончится…» - набатом гудело в голове Моны и тут же
всхлипом отдавалось в груди.
