Ослепительный свет пролился в землянку. Яркий, палящий он выжег глаза, заставил корчиться, выть и скулить.
Больно!
И тут же молнией пронеслось в голове – охотники!!! Дикий ужас подпрыгнул тугим комком из живота к горлу, а потом упал обратно. Волна жара схлынула, оставив после себя липкий пот. Всё произошло быстро. По-звериному быстро.
Ударил по ушам визг щенков, рык и хрип погибающей стаи. Некогда было решать и думать. Успеть бы ринуться в слепящее марево, прыгнуть на звук, на запах человека. Успел, но в тот же миг захлебнулся яростным рыком и собственной кровью, потому что налетел на железо. Потроха полыхнули огнём. По брюху потекло горячее, липкое.
Отчаяние сменилось злобой, такой же ослепительной, как дневной свет. Лишь одна мысль осталась в голове: «Я поднимусь, ты сам кровью захлебнёшься! Я встану, вот увидишь, скотина, встану!»
Но подняться не удалось. Когти жалко скребли утоптанную землю, лапы скользили по крови. Схлынула злоба, уступив место тоскливой безысходности. Доползти бы на звук слабого поскуливания, отыскать, прикоснуться…
«Где ты, родная? Ничего не вижу».
Пересохший язык скользнул по окровавленной безжизненной морде.
«Я здесь, очнись. Очнись! Я тут, родная моя».
Она не отозвалась.
Из-за этого рассудок затопило такое исступление, что боль в брюхе отодвинулась, а по жилам хлынула звериная ярость, помогла вскочить на слабеющие лапы и прыгнуть, вспахав когтями земляной пол.
«Убью! Разорву, тварь бессердечная! Зачем их? Щенков зачем? Её зачем? До глотки доберусь! Сдохну, но доберусь! Убью, тва…»
Огромный истекающий кровью волк тяжело рванулся. Фебр обрушил меч, перерубая зверю хребет. Туша рухнула. Из раны толчками полилась чёрная кровь.
– Ишь, здоровый какой, – с чувством сказал ратоборец, вытирая клинок о жёсткую шкуру. – Откуда в них тела столько, когда оборачиваются? Мужичонка-то хилый был, а гляди-ка в какого вызверился.
Его спутник, облачённый в серое одеяние колдун, присел на корточки рядом с хищником.
– Да Встрешник их разберёт, – ответил он, положил ладонь на широкий лоб волколака и заговорил слова заклинания.
Ратоборец огляделся. Яркий солнечный свет, льющийся в распахнутую дверь, освещал душное логово и его ныне безжизненных обитателей: нескольких щенков и прибылых, двоих переярков, суку и матёрого. Пока Фебр обходил оборотней, небрежно пиная то одного, то другого и выискивая недобитков, в дальнем углу в груде меховой рухляди кто-то завозился.
Обережник шагнул вперёд, отводя меч для удара, и уже был готов убить, но из-под обтрёпанных заячьих шкурок высунулась девичья голова, кудлатая, взъерошенная.
Девка растерянно моргала, но дневной свет не причинял ей боли, не делал незрячей. Фебр шагнул к ней, убрал оружие в ножны и спросил:
– Ты откуда тут? Как звать?
Она сгребла руками пыльные шкурки, прижала к себе и тихо-тихо ответила:
– Светла… Светла звать. Я тут давно живу. Ой, как давно…
Ратоборец наклонился к ней и, взяв за плечи, осторожно поставил на ноги. Девушка отводила глаза, стараясь на него не смотреть. С виду ей было вёсен двадцать. Пригожая. Волосищи вились крупными кольцами, да только не убраны в косу, а заплетены-переплетены нитками, верёвками и кожаными ремешками, отчего вид у несчастной делался совсем неладный.
– Ты откуда тут? – сызнова спросил её ратоборец.
– Не помню… Ты меня не трогай, родненький. – Найдёна вдруг заплакала. – Не трогай, Хранителей ради. От тебя страданием пахнет, и смерть за спиной стоит: крылья простёрла, в душу смотрит. Страшно мне!
Колдун и вой переглянулись.
– А ну-ка, – сказал наузник, – идём со мной.
И, взяв девку за руку, повёл на поверхность.
В лесу было тихо, тепло и безветренно.
– Полян, она в себе? Может, обращается? – спросил колдуна вышедший следом Фебр.
