В то, что судьба существует, Василиса верила безоговорочно. Потому что ничем другим объяснить то, что произошло с ней, просто невозможно. Откуда бы тогда взялись солнечный полдень, пустой трамвай и веселый длинноволосый парень в белой футболке с надписью «Спартак»? «По-моему, была еще мама», – вспоминала Василиса и с усердием сдвигала свои бесцветные брови.
– Альбинос? – с сочувствием спрашивали ее родителей.
– Сами вы альбинос! – обижались они и от всего сердца хватали дочь за руку, чтобы не исчезла в воздухе, вся такая беленькая. И только тот веселый и длинноволосый из пустого трамвая, катившего в солнечном полдне, произнес, расплывшись в щедрой улыбке, неописуемое по своей красоте и загадочности слово «КРЕМ-БРЮЛЕ».
От счастья девочка ткнулась белой головой в цветастый материнский бок и замерла.
– Стесняется, – объяснила Василисина мама и пошла красными пятнами от радостного волнения, потому что впервые никакой не альбинос, а благородное крем-брюле.
– Эх! – признался длинноволосый. – Жалко, маленькая! А то бы женился!
– Я не маленькая, – пробурчала Василиса и выглянула из укрытия.
– Маленькая, – вмешалась мама и безуспешно попыталась усадить дочь на лакированное красное сиденье.
– А она вырастет, – вступился за будущую невесту длинноволосый и, присев на корточки, взял девочку за пухлую влажную ручку.
– Расти быстрей, крем-брюле! – всерьез попросил он Василису. – А потом я тебя найду и женюсь. Ладно?
– Ладно, – шепотом пообещала девочка и подняла глаза.
– Вот и договорились, – улыбнулся попутчик и, поцеловав Василису в макушку, выскользнул в разъехавшиеся со скрипом трамвайные двери на следующей остановке.
– Ушел, – чуть не заплакала девочка и забралась с ногами на красное пышущее жаром сиденье.
– Опусти ноги, – буднично произнесла мама и, не проверив, прислушалась ли дочь к замечанию, стала смотреть в окно и думать про свою личную жизнь с грустью. Ей было уже тридцать пять лет, муж любил ее раз в неделю, по субботам, и даже иногда обещал сводить в театр. Но как только наступало воскресенье, он благополучно забывал об этом. Не до того: впереди рабочая неделя, нужно отдохнуть. И уж точно не в театре, а по-простому, как привыкли, у телевизора или на природе, с удочкой.
– Не выходи замуж, Васька, – в сердцах посоветовала она дочери и чуть не заплакала от обиды.
– Почему? – удивилась та, пытаясь разглядеть за мутным трамвайным окном своего нареченного. И мать не нашлась, что ответить. И ушла в другой конец вагона, чтобы посидеть в одиночестве и подумать о жизни. Так они и ехали еще две остановки отдельно друг от друга, мать и дочь, залитые солнцем, в лучах которого плавала серебристая пыльная взвесь.
А потом на рыночной площади в вагон вошли пассажиры. Много пассажиров. Набились, как цветные карандаши в узкий пенал. И особо нервные с осуждением смотрели на сидевшую у окна на отдельном красном сиденье белую девочку, похожую на альбиноса. И мать быстро почувствовала негодование пассажиров в адрес дочери и пробралась к своему сокровищу, чтобы закрыть его от недоброжелательных глаз цветастой спиной. Так они и протомились, сросшись телами, еще пять длинных остановок, чтобы потом вместе выйти в измученный летней жарой мир, посреди которого сиротливо торчал киоск с надписью «МОРОЖЕНОЕ».
– Хочешь? – вяло предложила Василисе мама, прижимая к груди сплетенную из искусственной оранжевой соломки сумочку.
– Хочу, – вяло ответила девочка.
– Пломбир или крем-брюле? – поинтересовалась из окошечка продавщица, хлопнув целлулоидными веками, покрытыми плотным слоем синих, под цвет киоска, теней.
Услышав заветное «или крем-брюле», Василиса с мольбой посмотрела на утомленную мать и чуть слышно произнесла: