Пролог
Миронов Мишка постарел, и Ярик его не узнавал. Сквозь пьяную
пелену махал руками, ловил длинными сильными пальцами тощее лицо
бывшего одноклассника. И смеялся от радости, которая наполнила его
в этот момент.
Он действительно здесь, сейчас, с Михой! И он – Ярик, а не
Ярослав Васильевич.
— И было их три брата, — заплетающимся языком говорил Мишка.
Миронов, в отличие от Ярослава, ещё не полностью седой, но высох
жёстко, лицо в морщинах. Подливал самогон в гранёные стаканы из
таинственной девятилитровой бутылки, упакованной в бархатный мешок
Деда Мороза, сверху укрытой шапочкой с помпоном. Нельзя, в школе
запрещено спиртное, а они уже так налакались, что не за столом
сидели, а за стойкой между кассой и холодильником школьной
столовой.
— Нельзя… нельзя с бутылкой в школу, — шептал Ярик, нюхая
шикарнейшие солёные огурцы, которые не пробовал, казалось, целую
вечность. А Мишка притащил ещё трёхлитровую банку на закуску, и
этот чудеснейший самогон, кристальный, как слёзы счастья Ярослава
Васильевича. Большой босс так скучал по малой родине в моменты
отчаяния и одиночества. А ещё в период жизни, когда родился внук, а
жены уже не было четыре года. Молодая любовница осточертела, и
месяцы воздержания привели к какой-то плаксивости и желанию
вернуться туда, откуда вышел Ярик из Ярика.
Ярославль, любимая школа. И на счастье нарвался на Мишку
Миронова. Стоп. Искал, чтобы нажраться, но это неважно. Миха
пригласил на вечер встречи выпускников.
Несмотря на серьёзное количество выпитого самогона, у Ярослава
Васильевича язык не заплетался. Если б он не сидел у кассы школьной
столовки, а стоял, то могло бы показаться, что какая-то проверка
приехала. И вот этот солидный седовласый мужчина, с очень строгим
ледяным взглядом голубых глаз, однозначно – либо прокурор, либо
чиновник из налоговой.
Ярик прятался с Михой от помятых, почти пятидесятилетних старух,
их одноклассниц. Вытянув ноги в дорогих брендовых ботинках, обнимая
здоровую бутыль, замотанную в новогоднюю мишуру, банку огурцов,
пьяного Миронова, закусил корнишон набок, как сигарету, ещё
умудрялся держать стакан и чокаться.
— И было у вас три брата... — Мишка взял огурец и задумчиво
посмотрел вперёд, где темнел вход на кухню. Опять потерял мысль.
Ловил-ловил, получилось. — Старшего звали Гомер, и был он страшным
бандитозом. Среднего звали Фёдор Васильевич… Ик! Ещё в школе звали
Фёдор Васильевич, и был он врачом.
— Хирургом. Да, — подтвердил Ярослав.
— А третий был циркач.
— Точно, — вздохнул большой босс. — Я поступил в цирковое
училище. Кстати, достаточно успешно проучился там три месяца.
— А что так мало проучился циркачом? — нахмурился Миронов.
— Ёб… Ну… Упал, когда красил купол церкви в Химках… Петра
кажется, и Павла.
— Красил Петра и Павла?
— С них упал.
— И? — Мишка встревоженно, с искренней обеспокоенностью, смотрел
на старого друга.
— С лесов строительных. И сломал ногу. Девочка молоденькая из
прихожан скорую мне вызвала и навещала в больнице. Я её прямо там,
в больнице всего лишил: чести и достоинства. Сама просила. Гомер
злой, он же по понятиям и по церковным тоже. Так что, через девять
месяцев у нас с девочкой родился сын Сашка.
— Ты – мужик, женился.
— И я жалею, — Ярослав плакал, продолжал чокаться с Мишкой, — я
жалею, что у меня всего лишь один ребёнок, и моя девочка не дожила
до пятидесяти.
— Не реви! Все мы там будем… хрен ли бояться.
— Без девочки, — рыдал Ярослав, — одинокий. Хоть и сын есть,
внук родился, и деньги рекой… Там у меня другая жизнь, там я
другой.
— О! У меня там сестра. Помнишь Светку?
— Маленькая, толстенькая, в белом фартуке?
Ярослав тихо посмеялся, хищным таким, пронзительным взглядом
посмотрел наверх: никто к ним не заглядывал. Залпом осушил гранёный
стакан, закусив вкусным огурцом.
