Часть первая.
«Ромашовы».
Ромашов.
С утра Ромашова раздражало всё.
Раздражал кот, на которого Ромашов наступил, едва спустив ноги с кровати. Раздражала форточка, которая ночью опять открылась от порыва ветра, и из-за этого Ромашов замёрз, как цуцик, под своим тонким бамбуковым одеялом. Уже наступил октябрь, бабьего лета в этом году не предвиделось, и надо было бы, наверное, вбить в раму гвоздь, а заодно сменить одеяло на овечье-шерстяное, но одна мысль о молотке и сражении с пододеяльником раздражала Ромашова до нервного тика в мизинце левой ноги.
Больше всего Ромашова раздражали спагетти. Он знал наверняка, что сегодня опять, как тысячу раз до этого утра, поставит вариться спагетти, и опять две или три длинные мягкие нитки из теста обязательно приклеятся к дну кастрюли. Что только Ромашов не делал, пытаясь не допустить этого раздражающего момента – приклеивания спагетти ко дну кастрюли. Он лил в кипяток растительное масло, а уже потом засыпал спагетти. Он мешал их вилкой. Он мешал их ложкой. И даже ножом мешать Ромашов тоже пробовал. Он мешал в начале варки, в конце, в середине, и на протяжении всей варки тоже пытался мешать. Прибавлял огонь, убавлял огонь. Пробовал добавлять в воду сливочное масло вместо растительного. Скидывал спагетти на дуршлаг сразу, как снимал с плиты, или оставлял на пять минут поплавать.
Всё было тщетно. Две или три длинные мягкие нитки из теста упрямо прилипали ко дну кастрюли и раздражали Ромашова. Потому что это очень раздражает – когда ты не можешь нормально вытряхнуть все спагетти сразу, когда две или три прилипают, и тебе просто нечем их сковырнуть, потому что одна рука у тебя занята кастрюлей, а вторая – дуршлагом!!!
Ромашов раздражённо бросил зубную щетку в стаканчик и раздражённо прополоскал рот. Мимо по коридору прошаркала тапочками жена Ромашова.
Ромашов подумал, а раздражает ли его жена? Ее линялый халатик, из-под которого торчит ночнушка, тапочки, которые всегда шаркают, как ни старайся ходить аккуратно. Родинка над губой, немножко сросшиеся на переносице брови. Опущенные плечи, и яркий плетёный браслет-фенечка на запястье, совсем, казалось бы, неуместный на такой вот жене Ромашова.
Да нет, подумал Ромашов, пожалуй, не раздражает. Жена ведь. Жена еле слышно вздохнёт и мягко погладит по раздражённой голове, когда после спагетти совсем уж достанут политика и метафизика.
– Иди, Алёша, я макароны твои сварила.
Вот так Ромашов и не узнал, приклеились ли спагетти к кастрюле именно этим утром.
Жена Ромашова прошаркала по коридору обратно в спальню, скинула тапочки и вылетела в форточку, слегка застряв при этом попой, как застревают коты, когда пытаются протиснуться сквозь забор.
Семёнова.
(В данном рассказе вся пунктуация является умышленной).
В пятницу в шесть тридцать утра Семёнова стала феей. Никто её особо не спрашивал – хочет ли она быть феей, или ей и так вполне себе ничего. Может быть, если бы её спросили, Семёнова отказалась бы быть феей, и даже скорее всего отказалась бы, потому что ну нафига Семёновой это фейство, если уж по чесноку. Но метаморфоза случилась, и в конце концов Семёновой пришлось как-то смириться.
Сначала расцвёл кактус, и поэтому Семёнова поняла, что теперь она фея. Он не просто так расцвёл, ночью, по-тихому, он расцвёл ровно в шесть тридцать утра в пятницу, после того, как Семёнова спросонок на него посмотрела. То есть вот пять лет чах себе на подоконнике незаметно и мужественно (мужественно, потому что Семёнова вспоминала о том, что кактусы вообще-то тоже надо поливать, в лучшем случае раз в месяц, в основном утром по пятницам) – чах себе, чах, а тут вдруг резко, как в мультике, выстрелил колючим побегом, а на конце побега мигом распустился бледно-розовый нежный цветок.
