Конец октября в городе – это время, когда сумерки наступают рано и надолго, затягивая улицы в сырую, прохладную муть. За окном, по стеклу, уже который день ползли струйки осеннего дождя, размазывая огни фонарей в длинные, тоскливые блики. В квартире пахло остывшим чаем с бергамотом и тишиной – не уютной, зимней, а тяжёлой, как намокшее одеяло.
Элис сидела в гостиной, не включая света. Лишь холодный, синеватый свет от огромного телевизора прыгал по стенам, оживляя тени и делая знакомую комнату чужой. На экране одно за другим плыли фотографии из папки «Семейный архив». Вот они с Марком в Праге, на Карловом мосту. Ей тридцать, ему тридцать пять. Она смеётся, запрокинув голову, а он смотрит на неё с такой нежностью, что сейчас, спустя восемь лет, от этой картинки перехватывало дыхание. А вот и Лера, лет пяти, на пляже, вся в песке, с ракушкой в протянутой руке. Счастливые, наивные лица людей, которые не знают, что будущее уже подкрадывается к ним с острыми лезвиями за спиной.
Элис потянулась к кружке с остывшим чаем, и её взгляд упал на собственное отражение в тёмном экране окна. Женщина с тёмными волосами, собранными в небрежный пучок, в большом уютном кардигане, который теперь висел на ней мешком. Она провела рукой по бедру, снова поймав себя на ядовитой мысли: «Неужели всё из-за этого? Я стала недостаточно яркой? Слишком обычной?» Это было бессмысленно и больно.
Внезапно скрипнула дверь, и в гостиную, щурясь от света телевизора, заглянула Лера.
–Мам? Ты тут?
Элис вздрогнула, оторвавшись от мыслей, и потянулась к пульту.
–Да, солнышко, я здесь.
Но было поздно. Лера вошла в комнату, и свет экрана выхватил её из полумрака. На ней были облегающие чёрные джинсы и короткая розовая куртка. Русые волнистые волосы, ещё влажные после душа, были собраны в высокий хвост. В её голубых глазах читалась тревога.
– Опять смотришь… – тихо сказала она. – Мам, ну зачем?
–Так… Вспомнила, – голос прозвучал хрипло. – Ты куда-то собралась?
–Да, с Катей и Софи. В торговый. – Лера переминалась с ноги на ногу. – Ты… как ты?
Элис заставила себя улыбнуться.
–Всё нормально, родная. Иди к друзьям.
–Я могу остаться, если что…
–Абсолютно ничего не «что». Иди, развлекайся.
– Ты не старая, – отозвалась Лера, но её лицо уже посветлело от облечения. Она быстро поцеловала мать в щеку. – Я ненадолго. Позвоню. Ладно?
–Ладно, солнышко. Осторожнее.
Дверь закрылась. Тишина, ещё более громкая, чем прежде, снова обрушилась на Элис. Она осталась одна со своим отражением в окне, с разбитым сердцем и слайд-шоу из прошлой жизни, которая оказалось большой и жестокой ложью.
Тот роковой вечер, к которому возвращались мысли Элис, был ничем не примечательным. Конец августа. Воздух за окном был густым, почти вязким от влаги, пахнущим спелыми яблоками с дач соседей и вечерней прохладой. В кухне, залитой желтым светом абажура, стоял запах грибного супа, который Марк, по его словам, обожал. Он собирался на «ночное дежурство» – термин, который за последние два года стал появляться в их обиходе все чаще и чаще.
Элис, вытирая последнюю тарелку, увидела, что он забыл на зарядке свой телефон. Экран вспыхнул от нового сообщения, и ее взгляд машинально скользнул по тексту. Имя «Наталья» ничего ей не говорило. Но слова… Слова были обжигающе-откровенными: «Скучаю. Приезжай, как освободишься. Моя дверь тебе открыта».
Сердце Элис не заколотилось, а наоборот, будто остановилось, превратившись в комок льда где-то под ребрами. Пальцы сами, против ее воли, потянулись к экрану, разблокируя его. И дальше ее глаза, не веря, проглатывали одно сообщение за другим. Нежные, пошлые, полные циничных обсуждений их с Марком семейной жизни, ее «упертости» и его «усталости». Переписка тянулась на месяцы. На два долгих, лживых года.
