Из всех литературных жанров больше всего люблю рассказы. Короткие, емкие, в которых трех-пяти страниц достаточно, чтобы изложить всю историю. Они рождаются без ненужных подробностей, не отвлекают от сути, не требуют уточнений, удерживают внимание читателя на первом плане, не пуская дальше, вглубь. А зачем? Если вы хотите возражать, дискутировать, предлагать иное суждение – расскажите свою историю, только и всего.
Любовь моя осознанная, прочувствованная. Рассказы проклевываются в голове легко, сами собой и всякий раз, как только возникает действо общения людей друг с другом. То на обеденном перерыве разговоришься о семье, детях, вчерашних телевизионных новостях, а в результате маленький рассказик уже поднимает над головой ушки. То с подругами в кафе закатишься, нахохочешься до слез, просто так, от счастья «обладания» друг другом, а из этого «ничего» рассказ сам собою ложится на бумагу. В «Одноклассниках» вечерок повисишь, знакомых выудишь из дальней-долгой своей судьбы, а у них, оказывается, за это время целая жизнь состоялась. Ты о ней не ведал ничего и теперь, спустя двадцать пять лет, будто увлекательный рассказ читаешь – взахлеб. Вот такие они, мои незамысловатые рассказы.
Но иногда, крайне редко, истории начинают протестовать против малых форм. Им тесно, неуютно, и литературный слог (откуда бы ему взяться?) вдруг требует должного к себе отношения. Во всяком случае, надеется быть выслушанным. Тогда рассказ расплывается в повесть или даже пьесу, декорации которой я представляю себе весьма живо. Если такое «дитя» появляется в твоей литературной копилке, не любить его уже не получается. Ну гадкий утенок, ну крупнее своих пушистых собратьев, а вдруг переродится в лебедя? Эта смутная, потаенная надежда – единственное оправдание многочасовым трудам, положенным на написание, творческие муки, поиски и разочарования.
Неяркое солнце в легком миноре. Пастельные тона. Отсутствие мексиканских страстей, любви до отрицания себя, трагедии до крови из томатного сока. Отсутствие протеста против власти и вообще протеста в привычном понимании слова. А лишь понятное каждому ежедневное, рутинное преодоление себя, которое заставляет утром подниматься на работу, а вечером разбирать уроки младшей дочери в дуэте с помешиванием булькающего в кастрюле супа. Ничего героического! Ничего героического? Ничего героического…, но это и есть жизнь.
Мне ровно сорок и ни одним днем меньше. Женское кокетство? Вряд ли сорокалетие можно принять за кокетство, хотя выглядеть при этом не обязательно на сорок. Мне сорок потому, что я ощущаю это каждой клеточкой своей памяти. И память моя жива, отзывчива, полна красок и нового мироощущения. Мне сорок, а потому хочется начать растрачивать воспоминания, выкладывая их на белый лист. Я наконец получила это право и хочу быть мотовкой, кутилой, транжирой. Я просто хочу рассказать о том, что было и есть, о том, что пока помню, но боюсь когда-то забыть, о том, без чего я была бы не я…
* * *
Девяносто первый год. То есть, конечно, одна тысяча девятьсот девяносто первый. Мне двадцать два. Свежо полученное в начале лета высшее образование, я совершенно не замутнена опытом и готова предложить себя миру: «Берите, я полна сил, возможностей и надежд!» Но это мало кому требуется. России некогда, она не успевает разбираться со своим наследием, разбросанным по бескрайним просторам. Я оказалась без зоркого «родительского» глаза. Нет, родители-то за мной следят и очень ответственно. Я образно выражаюсь. Стране пока не до меня. Я начала учиться в вузе, когда ей все было понятно. И даже где-то в больших перспективных планах мне отведена была маленькая клеточка. На меня был заказ, как на многих других молодых специалистов нашего профиля. Но прошло пять лет. Мне дали диплом и с ободряющей улыбкой подтолкнули на путь великих свершений. Я была доверчива и горда возложенными на меня надеждами, но как только покинула стены вуза, двери за моей спиной плотно закрылись.
