Вечная весна в одиночной камере.
Егор Летов
– Знаете, я тут сопоставил… – Сухощавый человек в телогрейке аккуратно поставил миску с мутной жижей на край стола. – В продолжение нашего разговора хочу сказать, что вы все-таки не правы. Вернее, не совсем правы.
– Извольте. – Его собеседник глухо закашлялся, сплюнул на земляной пол.
– Я о самой сути террора. Так ли уж все ужасно?
– Загляните в свою миску и вы поймете, что ужаснее не бывает, – посоветовал собеседник. Он был моложе сухощавого, в осанке сохранилась военная выправка, по щеке змеился шрам.
– Миска… – рассеянно улыбнулся сухощавый, садясь на скамью. – Миска – это не панацея. Господь с ней, с миской и с ее содержимым. Кстати, кажется, сегодня там есть и мясо. Ну да не о том. Значит, террор. Я полагаю, что все это не так уж и необоснованно. Знаете, мы смотрим на эти вещи снизу, с точки зрения пострадавших. Нас заломали, уложили на лопатки, и мы, конечно же, обижаемся. Мы склонны брюзжать, мы недовольны пищей, нам не нравится, что нам дают в руки лопаты и заставляют рыть каналы и котлованы. Естественная реакция человеческого существа.
– Согласен. И что же?
– Возьмем Тухачевского. – Сухощавый зачерпнул немного супа, попробовал, почмокал губами. – Недосолено… Тухачевский, м-да. Я сталкивался с ним в двадцать шестом году, знаете, в наркомате. Имел беседу в числе нескольких других научных работников. Фанфарон, трувер, трубадур. Читывал и его творчество, хотя и не военный. Ничего разумного не нашел, признаюсь. А вот относительно его сношений с Троцким, знаете, с некоторых пор я разделяю позицию товарища Сталина. Нет-нет, не из низкопоклонства. Из чистой логики. Я понимаю, что мне сидеть тут очень долго и, скорее всего, в этом котловане я и умру, но Тухачевский, Якир, Уборевич, Алкснис, Гамарник… Вспомните, ведь все это – люди Троцкого, его ставленники, его золотая жила. И очень жестокие, знаете, люди. Каратели, вешатели – вспомните Гражданскую, ликвидацию банды Антонова, Польшу, расказачивание. Так что Иосифа Виссарионовича можно понять.
Собеседник сухощавого молча жевал хлеб. Потом, качнув головой и покосившись на соседа слева, самозабвенно хлебавшего суп, согласился:
– Да, логика – вещь такая. Я с Тухачевским лично не знаком, но труды читал, читал. И Егорова читал, и Блюхера. С Дыбенкой знаком… был. Армии… конечно, от них ничего путевого – пшик один. «Нам нужно сто пятьдесят тысяч танков и самолетов». Шапками закидаем. Но что это объясняет?
– То, дорогой мой, что мы не просто так здесь сидим. Каждый из нас выполняет свою особую заслуженную миссию. Вот вы у нас кто?
– Комкор.
– Это раньше вы были комкор, знаете… А теперь вы японский шпион. Так? Вопрос: почему? Потому что истинная ваша вина в другом, в чем-то, чего вам предъявлять вот так открыто не собираются. Вспомните, поройтесь в памяти и что-нибудь найдете. – Сухощавый проглотил несколько ложек супа и продолжал: – Хотя многим предъявляют как раз конкретику, а они стараются отбелиться, виноватых ищут. Вон за тем столом сидит Рындин, директор строительного комбината. Украл, знаете, три вагона цемента высшей марки, а теперь жалуется, пишет товарищу Сталину, товарищу Калинину. Дескать, он не вредитель и не враг народа. А вот комбриг Гессе сидит за аварию на вверенном ему военном аэродроме, виноват во всем лично он. Тоже считает себя обиженным, пишет. И диввоенюрист Мезис пишет, хотя сам полгода назад приговоры пачками строчил… А я вот не пишу, знаете. Я думаю.
– Думать-то вам не так много осталось, зима на носу, – невесело ухмыльнулся бывший комкор. – Заканчивайте с супом, сейчас смена придет.
– Да-да… – Сухощавый выхлебал суп и поднялся. – А вы все-таки подумайте, знаете… Угостите махорочкой?
