К Северной столице подбиралась зима. Медленно, каждый день будто делая шаг назад, а потом за ночь наверстывая и наступая снова. Утром еще шел дождь, а к вечеру под ногами уже хрустело. Одинокие прохожие ежились, старались свернуть с набережной в переулки.
Журналист не замечал холода. Он шел уверенно, подставив лицо ветру, а в одном месте даже попробовал забраться на парапет. Это был молодой полный парень – забраться на парапет у него не вышло, и он пошел дальше, покачивая головой в такт музыке в наушниках.
Встречные поглядывали на Журналиста неодобрительно. Его улыбка, ясный взгляд и плавные движения плохо сочетались с серым, рваным небом, невнятной корочкой на лужах и мелкими волнами, пробегающими то и дело по каналу. Журналист замечал эти взгляды, но трактовал их как зависть – он чувствовал себя гораздо выше всех этих людей.
Так бывало каждый раз, когда ему удавалось заглянуть под реальность: под скучные новостные заголовки, под однообразные ленты инстаграма и фейсбука, под рябящие фотосеты с заседаний судов и одиночных пикетов. Журналист иногда вдруг оказывался за кулисами спектакля, в котором играли все встречавшиеся ему люди и в котором он и сам часто принимал участие. А за кулисами Россия выглядела иначе.
Журналист не был конспирологом, он хорошо видел, что то, что принято считать «заговорами», – всего лишь рябь и часть спектакля. Какие-то законопроекты, какие-то отравления политиков, какие-то активистки, какие-то пожары и свалки – это все была игра, необходимая для того, чтобы занять обывателей. Журналист же не был обывателем – он даже не платил налоги, что уж говорить о таких обывательских вещах, как просмотр телевизора, чтение газет или рассуждение о том, каким именно образом новый законопроект о домашнем насилии ограничит права свободных граждан России.
Журналист не знал, что подобным образом думали о себе многие встречные ему обыватели. Все они чувствовали себя техниками сцены, отвечающими за поддержание чистоты сидений в зале огромного цирка. Рядом шло какое-то представление, причем шло уже очень долго, и на представление смотрели только «обыватели», а Журналист или любой другой прохожий с набережной, конечно, не смотрел на сцену, а просто занимался своим делом и шел мимо.
Но, хотя Журналист по своему внутреннему устройству был очень похож на встречных ему прохожих, нельзя было сказать, что он ничем от них не отличался. Во-первых, он и вправду был весел и чувствовал себя превосходно. Ему нравился холодный ветер, и близкая вода, по которой вдруг расползались черные змейки, и музыка в наушниках, и некоторые встречные девушки, прикрывающиеся от ветра тонкими куртками. А во-вторых, Журналист, в отличие от прохожих, был не один.
В нескольких метрах за ним шел человек в черном пальто. Журналист его не замечал, хотя этот человек наверняка бы его заинтересовал. Во-первых, потому что на шее у незнакомца, под капюшоном и шарфом, была набита необычная татуировка – черный заштрихованный круг. Эта татуировка очень походила на рисунок, который висел у Журналиста над рабочим столом в домашнем кабинете.
Кроме того, человек следовал за Журналистом уже довольно давно – по бульвару, через парк и потом по набережной. Маршрут это был случайный, выбранный Журналистом по наитию, и вряд ли могло так случиться, что одинаковое наитие сразу навестило двух разных людей, связанных одинаковыми рисунками.
Лицо человека с татуировкой было скрыто капюшоном, так что в свете фонарей только иногда были видны его обветренные ярко-красные губы и небритые щеки. Его левую щеку пересекал кусок медицинского пластыря, оторванного рукой, что было видно по свисающему вниз белому уголку.
