Окаянные гастроли

Шурочка забежала домой, неистово расчесывая руки. Кожа на запястьях, тыльной стороне руки и между пальцами одновременно с петербургским снегом каждую весну превращалась в отвратительную корку. Шурочка глухо бросила в коридоре сумку и поспешила на кухню, на ходу стягивая шубку, шарфик и берет. Вытащила из ящика сливочное масло. Развернула консервирующую ткань, и в нос ударил острый запах – та была вымочена в салициловой кислоте. Отковыряла пальцем кусок масла, промыла его под водопроводной водой и жирно намазала руки. Истерзанная только что кожа все еще пульсировала, но зуд немного утих.

Минувшей зимой Шурочка постоянно фантазировала о дне своего совершеннолетия. Когда начинала чесаться – воображала в мельчайших деталях, как именно перевернет свою жизнь, едва станет взрослой по документам. Это отвлекало ее от кожной пытки. В последний месяц она вложила особенно много сил, чтобы совсем уж не изорвать свои золотушные руки. На случай, если бы ее стали смотреть прямо сегодня. Или попросили бы снять перчатки и подписать документы. Безмозглым, нелепым, абсурдным было это обуздание себя. Шурочка представляла что угодно, но только не то, что случилось в итоге. Теперь трястись над своими пальцами больше не было никакого смысла. Можно скрести кожу, пока из-под ее ошметков не покажутся кости.

Делать ничего Шурочка жирными масляными руками не могла и, растопырив пальцы, стала нервически изучать растения на кухонном подоконнике. Из всех своих зеленых питомцев больше всего она любила хищную заморскую саррацению, которая пожирала насекомых длинным скрученным листом в виде воронки. Но именно этот цветок стоял самый чахлый, потому что давно не лакомился ни единой букашкой. Долгая русская зима – долгая мушиная спячка.

Вдруг Шурочка как разозлилась, разобиделась на свою саррацению: «Ну ты и ничтожество!» Она соединила пальцы и принялась тереть их друг о друга, но почесаться толком не получалось – намасленные, они скользили. Вспомнила сморщенное, как проросшая весенняя картошка, напудренное лицо той мерзостной твари в агентстве. Как же хотелось шлепнуть ее мухобойкой, чтоб не рисовала больше мушек над уголками своих вялых губ.

Когда взволнованная Шурочка только переступила тем утром порог агентства, на увядающую женщину сначала не обратила должного внимания. Но та все-таки его к себе привлекла: бесцеремонно отправила Шурочку обратно – плотнее закрывать входную дверь. Оказывается, даже через микроскопическую щелку эту неженку могло протянуть с Невского проспекта.

Когда Шурочка выполнила ее просьбу и уняла раздражение, ее взгляд приковал усатый господин лет тридцати, тоже ожидавший в приемной. Было в его позе что-то властное, будто он здесь хозяин, а не проситель, как она сама и та несвежая дамочка из простых в неприлично узкой для ее возраста юбке из плотной материи. Шурочка взяла на столе анкету и принялась ее заполнять. Сразу проставила дату: 15 апреля 1913 года. Долгожданный день совершеннолетия.

– Не могу поверить, что барышня вроде вас пришли сюда наниматься в артистки, – обратился к ней господин.

Не исключено, что он специально встал пораньше перед посещением агентства и потратил часа три на изощренную укладку своих усиков. Протянул ей свою карточку: «Рахмановъ Григорий Павлович, антрепренеръ».

Хотя Шурочка в глубине души и не одобряла слишком вычурного стиля этого господина, но ей было приятно, что он с ней заговорил. Ведь мужские взоры обычно подолгу на ней не задерживались. Как говорил тайный советник Амусов, начальник начальника ее отца, с которым тот изо всех сил старался дружить ради карьеры: «Милое личико вроде твоего, Шурочка, неинтересно рассматривать. Не грусти, это ненадолго. С возрастом оно обомнется маской, которая будет кричать каждому встречному о твоем душевном исподнем».