Из воспоминаний детства я хорошо помнил переход; длинный коридор, который казался нескончаемым и красивым, с красивыми тюлевыми шторками.
Как мне запомнилось, нас привезли на машине скорой помощи, высадили у входа в интернат, а потом мы долго-долго шли по этому переходу. В конце этого перехода нас заселили в большую комнату, впоследствии я узнал, что эта большая комната служила изолятором для вновь поступивших детей. Кто тогда в изоляторе работал, я не помню. Зато запомнилось как я, как и все мальчики из нашей группы, за время пребывания в интернате несколько раз попадал в изолятор. Один раз я болел желтухой, а еще несколько раз болел ангиной, или просто простужался, и у меня поднималась температура, и я попадал в изолятор. Мы все любили попадать в изолятор. Там нянечки часто менялись, поэтому, если сегодня, допустим, попадала злая нянечка, то завтра ее могла сменить другая, добрая.
А еще я, как и все ребята из нашей группы, любил когда меня брали на всякие занятия. В этих кружках все тетки были добрые, никто не ругался, не ставил в угол, не наказывал. Но на этих занятиях надо было что-то делать. У меня ничего не получалось. Рисовать я не умел и не любил совсем, поэтому учительница по рисованию после одного раза не стала меня больше брать. Злая тетка. Она, я помню это отчетливо, привела меня в группу и сказала воспитательнице:
– Я его больше не буду брать, он совсем не имеет желания рисовать. Он битый час зря просидел в классе, с таким же успехом он может посидеть и в группе. Мне такие дети не нужны.
А потом меня на занятие взяла другая тетка. Она со мной больше разговаривала, показывала картинки, буквы, спрашивала все больше обо мне самом, ну, там, что я помню из своей жизни, есть ли у меня мама, папа или сестры, братья.
У нее в кабинете много было всяких интересных игр. Она мне разрешила поиграть с мозаикой, затем дала мне ножницами порезать картиночки, дала какие-то недорисованные рисунки, чтобы я их дорисовал, но у меня ничего не выходило, как бы я ни старался. Но тетка почему-то все равно похвалила меня, дала мне конфетку и привела обратно в группу. Эта тетка была очень добрая, прямо как мама. В ту ночь я совсем не спал, так мне понравилась эта добрая тетка. И мне казалось, что я ей тоже понравился, она же меня похвалила, даже целую конфетку дала. Шоколадную. Я ее ждал каждый день. Она приходила к нам на этаж, я бежал ей навстречу и просил ее, чтобы она меня опять взяла к себе в кабинет. Но она почему-то тоже больше не брала меня, она брала других детей, а меня нет.
И тогда я обиделся, мне было плохо, и я, затаившись, плакал. И плакал каждый раз, когда она, приходя на этаж, брала на занятия других детей. Однажды воспитательница в группе увидела меня плачущего, как она сказала, без причины, и наказала меня, поставила в угол. В углу мне пришлось стоять долго, почти до самого обеда. И я понял, что плакать нельзя. И пожаловаться мне было как будто не на что и некому.
А когда я подрос немного, меня распределили в учебную группу. В учебном классе я пробыл только первые три года. Это были самые тяжелые годы моего детства, как тогда я думал. Учеба мне давалась тяжело, я жуть как не любил эти книжки читать. А считать и подавно. Мне не давались ни буковки, ни циферки. Учителя меня не любили, часто наказывали за плохое поведение. А мальчики, которые лучше, чем я, учились, постоянно меня обижали, били, иногда даже избивали ни за что. Они часто отбирали у меня печенье и прочие сладости, которые нам давали на полдник, и которые я очень любил. Заступиться было некому. Однажды я попытался пожаловаться воспитателю на мальчиков, которые меня обижали, но воспитательница меня же закрыла в спальне на весь день, чтобы меня никто не бил, не обижал. После этого я перестал жаловаться, перестал плакать, выжидая, что когда-нибудь может все измениться в моей жизни. Может, вспомнит про меня мама. А мама у меня есть. Где-то. Воспитательница говорила, что у всех детей обязательно есть мамы. По-другому не бывает.
