Минутная стрелка хромала. "Хр-ш, хр-ш", – карабкалась она. И не бежала, не кружилась, не испытывала расстройства от тика. Она переваливалась свободно. Не свободно переваривалась. Время ее проглотило, съело, не пережевав. "Хр-ш, хр-ш", – хрустели ее суставы. "Хр-шшшш…"
Я подняла веки, выпрямила глаза и протянула взгляд к циферблату. Стрелка шла назад, а я хотела наблюдать по часовой, потому что так привычнее, а значит, можно продолжать механически, интуитивно. Но она оказала сопротивление. Я смирилась. В конце концов, кто я такая, чтобы управлять временем…
Внезапно кольнуло в глаз. Я поняла это спустя, когда глаз уже щипал и горел. Пальцы потянулись к лицу, эпителиальный слой пропитался терпким запахом железа. Я поняла, что попалась. Через несколько мгновений меня подняло в воздух, и я увидела, как потускневшее глазное яблоко повисло. Мы болтались на часах, как двойной маятник: я и глаз на нерве. "Хр-шгрр", – надломилась стрелка и почти умолкла. Она не сломалась только потому, что глаз уже был не моим, он ничего не весил, он был отдельно.
Я так не хотела верить во время. Следовать ему, двигаться с ним в такт, пусть и в обратном направлении, – больно.
Больно? Должно быть, анатомически необходимо. Но я не чувствовала ничего. Я просто прокручивалась по кругу, как пшеница на мельнице. Один оборот, второй… Глаз упал. Я увидела его лежащим, растекшимся, серым.
Стрелка вернулась к числу 12. Я расправила руки, представив, что лечу. Но действие это дало обратный эффект: стрелка прошла через канал зрительного нерва в мозг. Мне не было больно.
Уже несколько лет, которых на самом деле не существует, я не помнила, что такое боль в физическом смысле. Её ощущение, ранее свободно воспроизводимое мышечной памятью или из-за синестезических особенностей, размылось и утекло со сточными водами в канализацию. Всё, что у меня оставалось – боль душевная, похожая на пропасть, сидящая в клетке трахеи на плоскости солнечного сплетения. И порою восторг. Возможно, счастье. Там же, внутри. Но казалось, что нет предела у этих чувств, что они настолько невещественны и масштабны, что способны обволакивать планету, галактику, Вселенную. И целый мир в одном теле.
Меня внезапно что-то наполнило. Я вдохнула глубже и расправила плечи, протянула ладони к холодной стене. Она задребезжала и выплеснула на меня материю энергии: там был человек. И он творил. Даже тогда, ощущая боль и подавленность, он был цельным. Самым вещественным, самым настоящим, с бьющимся сердцем и оттого – живым. Стены, ранее сдавливающие меня, отступили под натиском его существа и раскрошились, осев пылью в легких. Он не знал об этом. Он просто был тогда там. Творил. Не важно, что в прошлом, оно сохранилось в нем. Если вдохновение – иначе нельзя. И в своем крошечном, измотанном часами работы, тельце он заключил целое небо духовного, притягивающегося сверху, и распространяющегося вокруг. Я его приняла.
И любовь. В нем была любовь. Взаимная и от этого еще более прочная. То, что он чувствовал по отношению к другой, и то, как она себя растрачивала сама, без остатка, жертвенно, безрассудно – это спасало их обоих. Это вырывало их из блеклого мира одинаково-пустых людей, из скуки и одиночества. Связь, якобы порочная, объединила их в первую встречу, и оба они ощутили себя цельными. Он часто шептал об этом, о ней, сидя на сыром полу в углу. Она, та, которую он обрел, стала спасительницей, вдохновением, необходимостью. Необходимостью не обладать, а воссоединяться. Потому что так ощущается любовь.
Потом, когда Луна бросила дорожку света на мою смятую простынь, я, все еще размеренно покачиваясь, увидела краем глаза, как они уходили в вечность. Они перерождались. Только начинали жить.
