Прошло очень много-много дней, похожих друг на друга, как кучка новорождённых хомяков в одном помёте. Конечно, если хорошенечко повспоминать, то вполне можно было найти и какие-то различия.
А этой зимой снег лежал целых четыре дня вместо двух обычных! Поэтому, если пролезть через выломанные решётки ворот стадиона, получалось кататься на санках по спуску и тормозить пяткой!
Ага! Поэтому у тебя вся обувь в таком виде, и Сёмочка заболел из-за того, что ел снег и простудился! А ты, старшая сестра, даже не видела, что он делает.
Или:
Той осенью мне подмышкой на живую ужасно больно вскрывали нарыв…
Не «нарыв», а «сучье вымя»! Диагноза «нарыв» нету! Да! Это когда ты почти неделю школы пропустила и потом не могла «догнать»? Они ушли вперёд, а ты сидела и глазами хлопала! Вот так за бортом и остаются!
В целом жизнь протекала очень странно. Казалось, что Аделаида живёт только дома, а где бы она не находилась, что бы не делала, мысль о маме и доме должна перекрывала всё. И она перекрывала. То есть – то, что вокруг – несерьёзно и временно, а мама и дом – вечно. Внешний мир – это как бы необходимое короткое общение, истинная же ценность, «начало всех начал», точка отсчёта, пуп Земли, конечный порт прибытия – это их семья и квартира. Где бы Аделаида не находилась, что бы она не делала, она обязана была думать исключительно о доме и своей семье, о том, что мама дома волнуется и может «разнервничаться». А если она «разнервничается», то ей может стать «плохо» или «очень плохо», и мама на самом деле умрёт. Сидя у кого-нибудь из одноклассников на Дне рождения, она постоянно смотрела на часы, чтоб не опоздать вовремя вернуться; если шла на школьное мероприятие, тоже надо было заканчивать как можно быстрее. А уж о том, что после сбора металлолома можно посидеть с подружками в школьном дворе и просто поболтать, не могло быть и речи! Всё это очень мешало жить. Даже школьные экскурсии не спасали, потому что Аделаида знала – как только они вернутся обратно, мама тут же будет звонить учителям и спрашивать, как она «себя вела». Аделаида вставала и ложилась с постоянным ощущением, что за ней кто-то подсматривает, как в плохом шпионском фильме, кто-то старается заглядывает ей в мозги, хочет прочесть её мысли. Она не могла остаться наедине сама с собой ни на секунду. И папа с мамой поддерживали в ней это ощущение «подсматривания» за её внутренними органами и тотального контроля с их стороны за своим поведением.
Все равно ми всэгда узнаём! – Любил говорить папа. – Патаму ничово, ничово от нас ти скриват нэ можеш!
Аделаида верила. Она считала, что это действительно так. И так должно быть. Потому что мама и папа – очень хорошие родители, они за ней всё время смотрят, они её вырастили, они, как говорит мама, для неё «в лепёшку расшибаются», значит – она принадлежит им. Аделаида всё это, конечно, и знала, и понимала, и была очень благодарна своим родителям, которые, вот например, на той неделе купили ей куртку. Правда, совсем не такую, как она просила. Она просила простую, просто чтоб была красивее, чем пальто. А мама купила в очереди голубую финскую, которая, когда Аделаида застёгивала на животе, старалась сесть в нужном месте на талию. Но, за полным отсутствием таковой, скользила и поднималась вверх, от чего плечи топорщились и становились похожими на настоящую бурку. Если расстегнуть, то плечи опускались на место, но было холодно. Мама была очень довольна своей покупкой, и предупредила, что куртка финской марки «Лухта» очень дорогая, стоит пол её зарплаты, поэтому Аделаида в школу её носить не будет, потому что учителя невесть что подумают, увидев её в столь «шикарном наряде». Они могут начать Аделаиде «завидовать» и из «вредности» не ставить хорошие оценки.
