Кладбище застыло в безмолвии, словно само время остановилось, затаив дыхание в ожидании чего-то неизбежного. Могильные плиты, выстроившиеся в скорбный хоровод, хранили не только останки ушедших – они словно оберегали осколки прошлого, сплетённые из смеха, слёз и полузабытых клятв, которые теперь эхом отзывались в вечности.
Чёрные силуэты скорбящих медленно растворялись в воздухе, подобно чернильным кляксам на сером листе дождя. Лишь ветер, старый сплетник, продолжал свой бесконечный рассказ, перешёптываясь с берёзами, чьи ветви печально склонялись под тяжестью утраты. Редкие капли дождя, падая на камни, издавали почти неслышный звон, словно бросая монеты в копилку вечности.
В этой звенящей тишине каждый шорох казался ударом колокола, каждое движение – предательским звуком в царстве безмолвия. Природа сама словно погрузилась в траур, создавая саван из дождя и ветра для тех, кто нашёл здесь свой последний приют.
Но одна фигура стояла неподвижно – Веро́ника. Девушка, осиротевшая в двадцать с небольшим лет, стройная, как кипарис, в чёрном кожаном плаще, застыла у свежей могилы. Она держала губами сигарету, которую так и не смогла прикурить. В её побелевших от напряжения ладонях была зажата фотография: отец улыбался той самой улыбкой – с хитринкой в уголках губ, словно хранил секрет, унесённый с собой в вечность.
Ему было сорок пять лет… Возраст, когда жизнь должна была пахнуть сиренью и свободой, а не землёй, холодной и сырой, как тот нож в сердце, который остановил его жизнь. Её губы дрожали, удерживая сигарету, которая казалась символом незавершённости, как и вся её жизнь с этого момента. Фотография в её руках словно оживала – отцовская улыбка, полная тепла и какой-то тайной мудрости, смотрела на неё с укоризной, будто предупреждая о чём-то важном.
Ветер играл с полами её плаща, но она не замечала холода – внутри неё бушевала буря чувств, которую не мог унять даже могильный холод. В этот момент казалось, что время остановилось, превратив её в памятник собственной утрате, в символ непоколебимости перед лицом неизбежного.
Резким движением она выдернула сигарету из губ и отбросила её в сторону.
– Пап… – её голос рассыпался о кладбищенскую тишину, как хрустальный бокал, упавший с высоты. – Ты говорил, сила – это когда ты стоишь, даже если земля уходит из-под ног.
Её взгляд устремился к надгробию, где чёрно-белый портрет отца казался окном в безвозвратно ушедшее прошлое. На снимке он был живым: морщинки у глаз, расходящиеся лучиками от добродушной улыбки, тень недокуренной сигары в привычной руке. Сейчас камень хранил безмолвие, а дождевые капли струились по буквам имени, словно небо проливало свинцовые слёзы вместо обычной влаги.
Каждое слово, произнесённое ею, казалось ударом молота по сердцу. Сила, о которой говорил отец – та самая, что должна была помочь ей выстоять. Но как стоять, когда земля не просто уходит из-под ног – она разверзается бездной, готовой поглотить целиком?
– Значит, во мне есть эта сила, – прошептала она, и её голос утонул в шуме дождя.
Внезапно порыв ветра яростно сорвал с берёз листву – зелёные листья закружились вокруг Веро́ники, создавая вихрь из прошлого и настоящего. Где-то вдалеке гулко прокатился гром, словно небесный колокол, и девушка сжала фотографию так сильно, что костяшки побелели – будто пыталась удержать последний лучик того мира, где отец ещё смеялся, где слово «навсегда» не превратилось в пустой звук.
– И я буду сильной, – выдохнула Веро́ника, машинально поправляя воротник плаща, пропитанного запахом дождя и ладана. – Даже если за твоей смертью кроется… что-то ещё.
