Е pur si muove>1.
Galileo.
Тебя ль забыть!..
Цыганский романс.
В Большом театре шли «Пуритане» с Бозио и Калцолари>2. Княгиня Краснорецкая давала в этот понедельник большой бал Двору, и театральная зала представляла по этому случаю особенно праздничный вид. В креслах восседали военные и статские сановники, в звездах и лентах; в бельэтаже счастливые избранницы петербургского high life>3 прикрывали роскошными sorties de bal>4 свои обнаженные плечи и осторожно, не ворочаясь, держали свои пышно убранные цветами и бриллиантами головы; за ними из глубины выглядывали белые галстуки и шитые воротники мужей их и поклонников, тесно жавшихся к задней стенке лож, из боязни помять расстилавшиеся пред ними волны газа и шелка над необъятными кринолинами. Весь этот светский люд, поглощенный мыслью о предстоявшем бале, рассеянно, чуть не угрюмо, внимал беллиниевским мелодиям, между тем как сверху, из той счастливой области, под плафоном, где наслаждение искусством даруется ценою бани в сорок градусов жары, раздавались после каждой арии оглушительные рукоплескания и клики восторженных молодых голосов. Внизу сочувственнее всех относился, по-видимому, к этим поднебесным восторгам высокий, богатырски сложенный генерал в парике с хохлом и алмазами на груди, занимавший кресло рядом с генерал-губернаторским и небрежно отвечавший кивками на низкие поклоны проходивших мимо него звездоносцев; важный сановник питал, как известно это было всему Петербургу, отеческую, невинную страсть к сладкозвучной примадонне, заливавшейся, как бы в угоду ему, в этот вечер во весь раскат своего соловьиного голоса. Бедная дочь страны, любимой солнцем, она не предчувствовала, что несколько месяцев спустя ее должно было унести из числа живых суровое дыхание враждебного севера.
В пятом ряду кресел, у самого прохода, сидел молодой человек, лет 30–32-х, в штаб-офицерских эполетах и с Георгиевским офицерским крестом на пехотном мундире кавказской формы. Светло-русый, с бровями и усами темнее волос на голове – признак породы>5, – лицо его отличалось замечательною правильностью и изяществом своих очертаний; но внимательный наблюдатель мог бы прочесть на этом красивом лице несомненные следы мятежно и страстно прожитого прошлого. В общем выражении этих тонких черт, в складках рта, в абрисе опущенных, чуть-чуть помаргивавших глаз сказывалась какая-то будто утомленная энергия, пресыщение или горечь неудовлетворенной жизни. Он сидел, весь согнувшись высоким и худым телом, в своем кресле, подпирая голову левою рукой, a правою рассеянно перебирая по черной густой волне папахи, лежавшей на его коленях. Легкая, как бы необычная ему улыбка играла на его губах – улыбка, которую вызывало в нем зрелище того впечатления, какое, очевидно, производило превосходное исполнение оперы на соседа его с правой стороны. Сосед этот, человек средних лет, с широким, выпуклым и голым черепом и чертами лица, напоминавшими Сократа, был, по всем признакам, меломан в квадрате, меломан-фанатик, меломан-факир. Откинувшись затылком в спинку своего седалища, он полулежал, закрыв глаза и расширив ноздри, словно стараясь вбирать в себя ими опьянявшие его звуки; увлаженные, чувственные губы причмокивали, будто те же звуки вливались в них в то же время в виде сладчайшего напитка, и до слуха кавказца явственно доносились от времени до времени легкий стон и едва сдержанное завывание, вырывавшиеся из гортани соседа от преизбытка музыкального наслаждения. «Небеса, не-бе-са!» – приговаривал он каким-то таинственным шепотом, ежась и поджимаясь, как сытый кот на окне, пригретый весенним солнцем…
