Пётр Ильич Саранин боготворил утро. Каждый раз он вставал раньше всех деревенских, чтобы по-новому, и как будто впервые, послушать ту бескрайнюю тишину, которая воцаряется лишь на короткий срок в самом начале рассвета. Он спешил надышаться её нетронутой свежестью, когда остатки ночи ещё густятся в укромных местах таёжных урочищ и холодных ключей, а небо уже набухает серебряным свечением. Носило это действо природы для него сакральный характер, вызывало в душе восторженный трепет и переполняло ожиданием вселенского чуда. Да что там, даже слякоть и дождь в это время, есть для него благодать божья! Находил он тогда для тихой радости другие прелести, уже в звуках падающих с крыш на землю капель воды, в ароматах мокрого дерева, земли, грибов и прелой листвы. В отличие многих своих знакомцев, жалующихся в такие дни на хандру и сонливость, не испытывал он трудностей пробуждения и в непогоду.
Начало дня Пётр Ильич встречал молитвой, обратившись к образам, теснившимся на иконостасе в сумерках красного угла просторного дома. После до пояса умывался во дворе из берёзовой кадушки, которую приспособил у колодца под воду. Прошлый год он в ней огурцы заготавливал, щедро сдабривая рассол смородиновым листом и укропом. Дерево дух от них в себя и вобрало. Оттого теперь в воде угадывался тонкий, едва различимый, аромат, с бодрящей кислинкой. Причём плескаться по утрам Николай Ильич любил до самых заморозков. Порой уже занимались ледком за ночь лужи, а ему всё нипочём. Оттого и хворь с неохотою его брала.
Сегодня решил Пётр Ильич устроить себе отдых, а домашним своим праздник. В разгар сенокоса, непозволительная роскошь, однако и и повод для такого дела солидный.
Укрепивши дух молитвой и взбодрённый телом, Пётр Ильич встал посреди двора, упёр в бока руки и, по-хозяйски, оглядел собственноручно построенный им дом. Каждый раз, за этим занятием, он испытывал гордость, схожую с той, которую испытывает отец своим сыном, выросшим трудами его воспитания достойным человеком. Понимал Пётр Ильич нутром, что гордыня это грех, но ничего не мог с этим поделать. Подспудно позволял он себе такую поблажку, веруя в то, что за усердие в молитвах и покаяниях бог эту слабость его простит…
Возможно, любой другой человек, проживший в деревне всю жизнь и смастеривший нечто подобное, счёл бы такой труд обыденным делом. Равно как легко ему было накосить сена, сметать стог, зарезать скотину. Но, для Петра Ильича, в зрелом возрасте взявшим в руки хозяйственный инструмент, такое положение вещей – огромное достижение. Это примерно виделось ему так, будто тот же крестьянин, с детства не видевший ничего, кроме сохи и не знавший азбуки, вдруг, однажды попав в город, за короткий срок стал образованным во всех отношениях человеком и обратился, например, в губернского чиновника.
Дом получился на славу! Два первых венца, что к земле ближе, начинали из стволов лиственницы, долго не гниющей, и в этом свойстве не уступающей кирпичу. И топору это дерево поддается плохо. Упрямое оно и твёрдое, как характер каторжанина. Остальной сруб из сосны… Петру Ильичу его жилище казалось ничуть не хуже, а даже лучше городских хором. Тепло, и запах совсем другой! Человек, живущий в таком доме, подобно этому дереву, со временем становится крепче. И что такого, что не было здесь кованой ограды, выложенных камнем дорожек меж ухоженных кустов акаций и деревьев, что стояли кругом у рукотворного пруда? Теперь всем этим хозяйством, оставшимся, казалось, где-то на краю земли, управлял младший брат Николай. Не надо Петру Ильичу ни пруда, ни сада, ни дорожек. Вместо всего этого теперь окрест девственная тайга, неописуемой прелести озёра и реки, созданные самым гениальным зодчим – природой. Здесь, в Забайкалье, он понял, что искусственная городская красота, в виде обустроенных садов и парков, просто следствие стремления человека быть ближе к тому, откуда он вышел.
