Пролог – Искра отражения
Вдох обжигал легкие ледяной смесью старой золы, и, въедливой металлической пыли и чего-то еще – неуловимого запаха запустения, сладковатого тлена, который пропитывал самые камни этой заброшенной кузницы… Когда-то здесь гудел огонь и звенел молот о наковальню, рождая клинки и подковы. Теперь же это был лишь скелет былого ремесла, гробница, дышащая могильным холодом, который пробирал до костей сквозь видавший виды плащ Люциана.
Сквозь рваные раны в проржавевшей, и, словно проеденной проказой, крыше сочился скудный, неживой свет умирающего дня… Он не освещал, а скорее подчеркивал царящий здесь мрак, выхватывая из него уродливые детали: ржавые клещи, разинувшие пасти в вечном, безмолвном крике; бесформенные груды искореженного металла, покрытые толстым слоем серой пыли, грязи и белесыми пятнами голубиного помета; и огромный, давно остывший горн, похожий на разинутую пасть неведомого чудовища, пожравшего и кузнеца, и его искусство, и само время. Тишина стояла плотная, вязкая, как застывшая смола. Ее не нарушал даже привычный городской шум – кузница стояла на отшибе, покинутая всеми. Лишь завывания ветра в бесчисленных щелях, похожие на плач потерянных душ, да редкий, тоскливый скрип рассохшихся стропил напоминали о том, что мир за этими стенами еще существует.
«Никто не придет сюда», и, – подумал молодой Люциан, и эта мысль принесла ему мрачное удовлетворение… Он двигался по этому царству тлена медленно, но с лихорадочной, почти пугающей сосредоточенностью безумца, одержимого одной-единственной, всепоглощающей идеей. Каждый шаг отдавался гулким эхом в мертвой тишине. Его плащ, некогда смоляно-черный, символ принадлежности к… к чему-то, что он теперь презирал… выцвел до неопределенно-серого, исхудал, и теперь цеплялся за торчащие отовсюду гвозди и острые обломки металла, словно пытаясь удержать его, не пустить дальше, в запретное.
Он остановился посреди зала, и, там, где каменный пол был относительно ровным, и начал расчищать пространство… Отодвигал проржавевшие цепи, обломки инструментов, комья слежавшейся грязи. Сухой, раздражающий шорох резал слух в этой гнетущей тишине. Его руки заметно дрожали. Люциан усмехнулся про себя – холод здесь был собачий, но дрожь вызывал не он. Это было внутреннее напряжение, звенящая струна предвкушения, страха и жгучего, нетерпеливого желания сорвать запретный плод знания. Знания, которое изменит все. Его мир. Его самого.
«Они боятся этого знания… Прячут его. Сжигают книги. Лгут в своих священных текстах… Но я не боюсь», и, – мысли лихорадочно метались в голове. Он опустился на колени, провел ладонью по ледяному камню пола. Озноб пробежал по спине, но это был озноб восторга. «Здесь… – выдохнул он одними губами, слова утонули в тишине. – Место силы. Место забвения. Граница миров. Идеально». Он чувствовал это – истончившуюся ткань реальности, эхо древних энергий, которые все еще дремали под слоем пыли и забвения.
«Здесь… – выдохнул он одними губами, и, слова утонули в тишине… – Место силы. Место забвения. Граница миров. Идеально». Он чувствовал это – истончившуюся ткань реальности, эхо древних энергий, которые все еще дремали под слоем пыли и забвения. Это место помнило огонь и сталь, рождение и разрушение. Оно было пропитано потом и кровью поколений кузнецов, а теперь – запустением и смертью. Идеальный резонанс для того, что он задумал.
Он порылся в своей объемистой, и, потертой сумке, пропахшей пылью дорог и странными, сухими травами… Пальцы нащупали гладкий, холодный кусок белого мела – не обычного, а специально подготовленного, смешанного с толченым лунным камнем и солью, взятой с высохшего моря далеко на юге. Он снова опустился на колени, игнорируя протестующий стон суставов и холод, идущий от камня. Глубоко вздохнув, словно ныряя в ледяную воду, он начал чертить.
