В 2241 году Пасха приходилась на 2 мая. В селе Поярково на реке Шексна многие встречали ее с особенной радостью. Она представлялась истинным освобождением от долгого, тяжелого сна, поразившего Поярково с осени. Об этом и говорил в воскресный день священник Николаевской церкви отец Герман Машуков.
Николаевский храм был просторный, каменный и холодный. Его возвели в середине XXI века и сгоряча сделали большим – тогда и жертвователи нашлись, и строители-энтузиасты из райцентра и области приезжали – и освятили именем последнего русского царя. Спустя полвека храм запустел. В Пояркове и близлежащих селах не набиралось народу выстаивать длинные службы. Хор состоял тогда из трех старух и был, в силу естественных причин, плохоньким.
Потом вышло так, что местный поп полез подновлять на куполе кресты, навернулся и разбился насмерть. Тут уж заговорили о разной неприятной ерунде: что храм-де проклят, что выстроен он на кровавые бандитские деньги, что царь-то Николай считался в народе как Кровавый.
Приехал человек, копал под стеной храма, нашел коричневый конский череп без зубов и открыл корреспонденту местной газетки, что Николаевский храм возведен на месте языческого капища, где предки-славяне поклонялись исконным богам. С тех пор паства окончательно оскудела. Лет семьдесят храм пустовал. Предприимчивые жители Пояркова то и дело пытались найти ему применение – например, под кустарные мастерские народных промыслов или там склад, – но Церковь цепко держала ветшавшее здание в руках и согласие на такое дело не давала. Молодые люди и девушки проникали туда целоваться и ради иного, а дети – стращаться и доказывать храбрость. Говорили также, что если зачать ребенка в алтаре Кровавого храма, то будет большой убийца.
Когда в 2235 году в Поярково прибыл неожиданно новый поп с женой и пятнадцатилетним сыном, то встретили его с некоторым изумлением. Никто не предполагал даже, что найдется охотник служить в Николаевском храме. К тому же с приездом попа наглядно и окончательно рухнули неоформленные надежды владельца кролиководческого хозяйства г-на Драговозова прибрать здание для собственных нужд.
Поярковцы все нашли время побывать возле храма и невзначай поглядеть на отца Германа – как он отдирает с окон доски и сбивает с дверей ржавый замок. А заодно и на его матушку – каково-то ей понравится кособокий домишко, выстроенный еще прежним злополучным попом. Домишко был чрезвычайно неприглядный, облупленный, стекла выбиты, занавески черны от пыли и стоят колом, повсюду мыши – особенно в шкафу. Сын-подросток сперва помогал отцу с досками, потом пошел на Шексну купаться.
Отец Герман солидного впечатления никак не производил. «Жидкий», – объявил дядя Мотях. Дядя Мотях был очень черный, с множеством жил на шее, которые беспрестанно шевелились и пульсировали, как бы отдельно от всего прочего организма. Из одежды дядя Мотях ценил сапоги, все прочее на нем было старое и неопределенное. Кроме того, он очень много пил, но пьяницей не был. Работу ему давали, например, сторожем, но ничего делать не требовали.
Поярковский мотоциклист Андрей Курмей, тридцатилетний с лишком лихач, безнадежно застрявший в женихах, оказался с дядей Мотяхом не согласен. Новый поп хоть и выглядел хлипковато – рыжеватый, с мелким лицом, даже как будто застенчивый – неприятно напоминал гибэдэдэшника.
– Я тебе говорю, не будет с него проку, – упрямо сказал дядя Мотях. – Пугнут завтра – он и съедет.
Курмей хмурился, качал редеющими кудрями. Очень ему поп не нравился. Прямо по сердцу царапало: оштрафует!..
Матушка, напротив, выглядела успокаивающе: женщина внушительных объемов, на лбу озабоченная складка, губы бантиком, пухлые щеки в крошечных красненьких прожилочках. Поярковские дамы ее вполне одобрили, две даже зашли в дом и поглядели, как она управляется с барахлом от прежних владельцев.
