«Вы когда-нибудь испытывали нечто, похожее на любовь? А может быть, Вы имели всеобщее признание или славу? Тогда Вы счастливец. А известно ли Вам, что такое, когда всего этого нет? Когда не умеешь любить ты, и не любят тебя? Не уметь любить самому – мучение гораздо большее, чем односторонняя привязанность и симпатия.
Это ни с чем несравнимая мука, которая обжигает Вас, словно залитая в глотку кислота. Да, не уметь чувствовать – именно так.
Испытывали ли Вы когда-либо презрение ко всему миру? Способны ли Вы предать за медный грош, убить за большие деньги, или ради идеи, во имя своей идеи? А ради искусства? Если нет, то Вы глубоко несчастны. Ваш внутренний мир ограничен добродетелью, и Вам не под силу познать всю искушающую красоту и величие зла.
Я не могу любить, но и страдать тоже – в этом моя сила, и это мое единственное оружие… Оружие, которое в конечном итоге обернется против меня… Но это я понял много позже… Да, я Вам не нравлюсь, и Вы испытываете ко мне презрение, но еще большее презрение испытываю к вам я, и в этом моя привилегия.
Пусть мое оружие выстрелило мне в спину, но на меня не нападал со спины верный друг, потому что таковых у меня нет. Мне – безжалостному чудовищу помог тот, которого я презирал в числе прочих, и который смог увидеть во мне нечто сокрытое от посторонних глаз, нечто нерушимое и человеческое. Да, он разглядел во мне человеческую сущность и стал моим палачом, совершая благо во имя меня, для меня, и против меня.»
12 марта 1898 года.
Молодой человек сидел за столом, склонившись над какими-то важными бумагами. Цифры, счета, графики – все для подготовки квартального отчета. Доран ненавидел свою работу, и старался как можно меньше времени уделять ей, большей частью предпочитая заниматься своим хобби. Из-за этого то и дело образовывались страшные бумажные завалы, которые он разгребал порой сутки напролет, иногда приглашая домой мать, чтоб та готовила ему еду, и приносила прямо в кабинет.
Доран отвлекся от работы и посмотрел в окно – старый двор был усыпан снегом. На улице было сыро и неприветливо. Завтра нужно будет идти на службу, и, скорее всего по такой же мерзкой погоде.
Он помрачнел пуще прежнего, встал и начал ходить по небольшой комнате, уставленной книжными шкафами. Старый паркет поскрипывал то и дело под каждым его нетяжелым шагом.
Доран был джентльменом среднего роста, около 170 см, светловолосый, с красивым точеным лицом, белоснежной кожей, которая досталась ему по наследству от славной ирландской фамилии. Он всю жизнь ненавидел свой нос с горбинкой и, как ему казалось слишком большие серые глаза. Доран был очень худой, опять же, как ему казалось, даже излишне.
Он был все еще одет в пижаму и домашний халат, хотя на часах было уже 10 утра. Коротко стриженые волосы торчали в разные стороны, а очки съехали с носа и готовы были вот-вот упасть, но этого не происходило. Помимо книжных шкафов, комната, а точнее будет сказать, рабочий кабинет Дорана, был уставлен «башнями» из газет и бумаг, и картинными полотнами, прикрытыми белой тканью. Внезапно в дверь к нему постучали и прервали его «хождение по мукам»:
– Кто там?
– Это я, Эрнест.
Доран недовольно поморщился, но все же подошел, открыл замок массивной дубовой двери и впустил стучавшего. Эрнест был представительным молодым человеком, и, в отличие от брата, подававшим надежды на светлое будущее. Чем-то похож на него внешне, но выше ростом, с темно-каштановыми волосами, одет слегка неряшливо. Имел пагубную, как казалось Дорану привычку, забывать чистить обувь. Вообще говоря, Доран ненавидел человеческие недостатки всей душой, но деликатно умалчивал об этом. Вот и сейчас он просто выразительно посмотрел на пыльные ботинки брата и сказал:
