Презумпция преступной вины
Часть первая. Час волчонка
Мне было поручено дело, связанное с очередным маньяком. Оно попало ко мне девятого сентября, а закончил я с ним ознакомление пятнадцатого числа. Вероятно, это был самый заурядный из всех убийц, с которыми мне приходилось иметь дело.
Необходимо было дать оценку его состоянию, но я решил применить иной метод получения интересующей всех информации. Если обвиняемый невменяем, то он избежит наказания, но если удастся вырвать у него чистосердечные признания в совершении преступлений, то ему точно никак не сесть мимо электрического стула.
Кому я служу: медицинской науке или закону? Нет, ни тому, ни другому – здравому смыслу, который порой путается в колючках лжи и притворной безысходности судьбы.
Как по мне, если совершил проступок, то имей честь и совесть ответить за него по всей строгости справедливости, кем бы ты ни был в жизни и по службе.
Я шёл по серому коридору выцветшего полицейского участка, не получавшего дотаций от правительства уже как год. Было около девяти часов вечера. В стены задувал холодный ветер с диким свистом. Процесс был запущен – пациент, подозреваемый в девяти убийствах, сидел уже в специальном кресле, готовый ко сну. Ему ввели снотворную сыворотку. Прикованный к креслу, он уже не беспокоился и не тревожился, пребывая в расслабленном состоянии. Его уложили в полусидячее положение, прикрепили к голове специальный прибор для стыковки со мной. Как работало это приспособление, похожее на осьминога, я не знал – главное, что он работал и весьма эффективно.
– Он готов? – спросил я у следователя Горна, который был вторым в порядке подключения к подозреваемым в преступлениях, если вдруг я не смогу войти к ним в сон.
– Они всегда готовы. Ещё десять минут. Дай ему погрузиться в глубокую фазу сна.
– Хорошо. Какой-то он болезненный, – проговорил я, глядя на преступника за окном.
– А чего ты хочешь? Больной ублюдок угрохал девятерых ни в чём неповинных людей и теперь, прикованный к креслу, думает, что его самого укокошат на электрическом стуле.
– Это же не электрический стул.
– А ты попробуй убедить его в этом. В общем, ещё немного, и можешь приступать к работе. Думаешь сможешь убедить его сознаться? Хотя чего это я спрашиваю? У тебя из девятнадцати убийц все признались в свершенных преступлениях. Меня не интересуют твои методы работы с ними там, по ту сторону зазеркалья, методы дознания и все прочее. Пускай ты их там пытаешь – мне все равно. Главное, что никто не видит.
– Послушай, Горн, это всего лишь сон. Не более, ни менее – сон и всё. Я работаю с ними, как с детьми. Все люди во снах – дети. Они вспоминают свои юные годы, время, когда они были красивы и милы и не пребывали в сумасшедшем мире, полном крови и безумств. А если возникает нечто из ряда вон выходящее, то я абстрагируюсь, не беру возникшие трудности в расчет и довожу работу до конца.
– Порой мне кажется, что ты спятишь. Влезать в головы к убийцам и насильникам – это подумать только! Ни одна человеческая психика не выдержит такого напряжения.
– Моя выдерживает, как видишь, и неплохо. Я ведь не полицейский – я врач-психиатр. Ты не представляешь сколько типов прошло через мои руки.
– А теперь еще прошли и через головной мозг, буквально через каждую его извилину. Поглядим, на сколько тебя хватит, друг, – здесь в своих словах он сделал невидимую зарубку, отсечку. Я хорошо её приметил наметанным на такие мелочи глазом.
После нашей беседы Горн ушёл покурить, а я остался в коридоре, глядя на уходящего в сон старика лет пятидесяти. И как они его не могли поймать пять лет к ряду? Уму не постижимо!
Неторопливо, словно прогуливаясь по парку, ко мне приблизилась молодая стажерка лет двадцати. Девушка, облаченная в белоснежный халат, с наивным выражением лица подростка внимательно посмотрела на меня, затем перевела взгляд на пациента, сидящего в кресле за окном, и усмехнулась, прикрыв рот сжатым кулачком.
