Приключения Пиноккио – 2, или Тайна золотых монет

Море… В этой жизни по дороге к нему он шел тридцать лет. Шел сам, или ведомый судьбой, направляющей нас и вычерчивающей порою более чем замысловатые линии жизненного пути нашего, – по мере приближения к цели своего начавшегося так давно путешествия ответ на этот вопрос интересовал его все меньше и меньше. Ибо из всего того, о чем он мог думать и спрашивать себя, из всего, что он знал и чем жил, самыми важными и значимыми были для него сейчас тот счастливый миг, когда с расстояния в полтора десятка миль он увидел блистающую под солнцем широкую полоску моря у горизонта… И сам долгожданный момент предстоящей вскоре встречи с ним.

И потом, в течение всех этих остававшихся до нее теперь уже недолгих минут, пока машина шла мимо поселков с аккуратными коттеджами, виноградников со зреющими на лозах тяжелыми гроздьями, мимо персиковых садов, плантаций розы, шалфея и лаванды, все это время его не покидало не так давно возникшее странное чувство. Он и сам не мог понять, отчего так, и почему, но ему начинало казаться, что он не впервые в этих краях. И что этот его приезд – лишь возвращение туда, где он уже бывал когда-то. Очень и очень давно, возможно в прошлой жизни. И куда вела его долгая-долгая дорога, которая, как подсказывало ему вдруг слегка защемившее отчего-то сердце, за следующим поворотом должна была закончиться, наконец…

Сейчас же он стоял, повернувшись к морю спиной, лицом к обрывистому, подымавшемуся почти отвесно вверх за узкой и длинной полоской песчаного пляжа, берегу. С него все еще стекала, капля за каплей, падая на гальку и песок, вода, а мышцы приятно ныли, расслабляясь после долгого заплыва. Подставив лицо солнцу, и закрыв глаза, он слушал шум одна за другой набегавших на берег волн, и с каждой минутой звучавший в нем все отчетливее и вторивший их неторопливому размеренному такту голос своей памяти. Он стоял, глубоко, полной грудью вдыхая солоноватый, пахнувший высохшими под жаркими лучами солнца морскими водорослями воздух, и его ноздри широко раздувались и трепетали, жадно ловя ставшие вдруг до боли знакомыми запахи моря. Запахи, возрождавшие в его памяти картины и образы давно минувших времен…

За его спиной, спотыкаясь в волнах и с визгом шлепаясь в них, резвились два длинноногих подростка – его дочери. Он ясно видел их, не оборачиваясь и не открывая глаз. Он обнаружил в себе эту способность, когда впервые почувствовал движения еще не родившихся девочек, прикасаясь к телу носившей их матери. И с тех пор он даже не пытался найти в своем сердце место, не занятое ими. Это было бы пустым занятием, потому что оно всецело принадлежало его дочерям.

Он знал, что чувства, которые он питал к дочерям, и которые часто буквально переполняли его, не всегда будут полыхать в его душе жарким пламенем. Что они могут затихать порой… Продолжая гореть в ней без огня, словно угли в костре, подернутые пеплом дымящихся на ветру времени ничем не примечательных буден… Чтобы потом, повинуясь случайному взгляду, слову или движению, разгореться вдруг с новой силой вновь…

И еще он думал о том, смогут ли понять эти плещущиеся в волнах два прелестных создания его мысли и чувства, да и самого его потом, по прошествии лет, когда вырастут, станут взрослыми и, возможно, увидят его однажды неподвижно сидящим со сложенными на коленях высохшими руками и уставившимся в одну точку на стене перед собой выцветшими, слезящимися глазами… Будут ли они знать, смогут ли представить себе тогда, что в эту самую минуту он видит себя стоящим перед ними на коленях, ими, топающими к нему неверными шажками маленькими ножками… С руками, протянутыми им навстречу, чтобы заключить их в своих объятия? А в ушах его звучит, переливаясь, их прелестный, звонкий смех… Тот смех, которым они заливались, когда он, в то время мускулистый и сильный, играя с ними, снова и снова подбрасывал их на руках высоко вверх…