Обжигающий ветер подхватывал мелкие
песчинки с земли и хлестал ими по незаживающим ранам.
Шерсть на шкуре, потемневшей от
крови, слиплась и изменила цвет. Но волк мчался вперед, ведомый
лишь Зовом. Ноздри хищника распознали Ее аромат. Кровь бурлила и
кипела, прогоняя яд, которым был отравлен дикий зверь.
Преследователи отступились от погони,
благоразумно посчитав, что их смертельно раненая жертва не выживет,
не сможет пересечь Пески смерти в одиночку. Но палачи так и не
поняли, что волк услышал Зов своей пары. И именно этот голос вел
зверя сквозь пустыню, сквозь боль и усталость, сквозь время и
расстояние.
***
Я ненавидел города. С превеликим
удовольствием я бы поселился вдали от цивилизации, шума и
суеты.
Но не мог.
Зверь не отпускал, повелевал,
требовал находиться именно здесь, в самом центре шумного людского
муравейника.
И я ненавидел его. Своего
зверя. Ненавидел власть, которую хищник имел надо мной. Ненавидел
быть узником в теле волка. Ненавидел подчиняться инстинктам, а не
разуму.
Ненавидел Зов, сводящий меня с ума
каждую ночь. Он заставлял запираться в стальной клетке, чтобы
хищник не вырвался на свободу, и терпеть адскую боль, когда
все тело рвется на куски, и кажется, что кости крошатся в пыль.
Слишком рано меняться. Не время. Не
сейчас.
И почти каждую ночь я уступал место
зверю. Все, что мог – это перекинуться лишь частично, из последних
сил сдерживая дикое безумие хищника. А когда с рассветом звериный
дух ослабевал, человеческая сущность брала верх в этой извечной
борьбе за первенство. Зверь уходил, но оставлял адскую боль во всем
теле. Переломы, раздробленные суставы и разодранную в клочья
плоть.
Переломы быстро срастались, но я
ненавидел эти моменты. Терпеливо ждал, когда тело регенерирует.
Ненавидел каждое гребаное утро. Слушал голос, звучавший в моей
голове. И страшился того момента, когда Зов окончательно сломит
сопротивление, и дикий волк вырвется на свободу.
***
—Сразу же после школы иди домой, Миш!
— назидательно говорила я в телефон, оглядываясь по сторонам.
Дикий, просто ужасный перекресток
нужно было перебегать быстро, иначе какой-нибудь лихач непременно
собьет. В нашем квартале подобное происшествие считалось почти
рядовым случаем.
—Так точно, мамочка! — кривлялся
мальчишка в трубку, и даже не видя его смазливой физиономии, знала
– издевается, мелкий негодник.
—И уроки делай! А не зомби своих
мочи! — командовала я, благополучно влетая в приветливо распахнутые
двери общественного транспорта.
Минутная стрелка беспощадно мчалась
вперед, подсказывая мне, что к открытию магазинчика я уже опоздала.
Придется срезать путь задворками.
—Как скажешь, мамуль!— паясничал
крестник.
Но я лишь снисходительно хмыкнула.
Что взять с мальчишки в одиннадцать лет? Переходный возраст.
Отсутствие мужчины в доме. Влияние сверстников.
Перечислять можно было бы бесконечно.
Но я пыталась хоть как-то вразумить единственного родственника,
оставшегося в живых после страшной аварии, в которой погибла вся
наша с Мишкой семья.
—И после восьми не вздумай выходить
из дома! — велела я напоследок.
Миша не стал шутить в этот раз.
Прекрасно знал, насколько серьезно мое требование не пересекать
порог дома после наступления комендантского часа. Мальчишка знал,
как сильно я рискую, оставаясь на рабочем месте до полуночи и
игнорируя правила, установленные главой города. Но другого выхода у
нас с Мишей не было.
Часы работы после восьми оплачивались
по тройному тарифу. А нам с крестником нужны были деньги, чтобы не
голодать и не оказаться на улице.
—Тома! — позвал Миша, когда я уже
собиралась сбросить вызов. Мой автобус приближался к нужной
остановке. И совсем не оставалось времени, чтобы вести долгие
беседы с мальчиком.
