Ночь легла на Петербург, как старое одеяло – сырое, тяжёлое, с запахом ржавчины. Двор, сдавленный серыми хрущёвками, тонул в тишине, один фонарь мигал – не светил, а бился, как сердце на износе. Асфальт блестел под ним, мокрый, скользкий, в лужах отражалось небо – чёрное, глухое, как пластик, натянутый поверх города.
С крыши капало. Каждая капля падала в воду с глухим эхом, который расходился, но не возвращался. Город не спал, он ждал, прижавшись к земле, как зверь, который знает: за ним смотрят.
Этот двор помнил всё, но ничего не обещал. В углу стояла площадка. Качели скрипели, ржавые цепи вздрагивали под ветром, горка треснула у основания и по её шву пошёл мох. Скамейка обнажила металл, холодный и скользкий, будто кость.
Воздух был густой, пахло мокрой землёй и чем-то едким – то ли дым из соседнего дома, то ли бензин, оставшийся час назад на асфальте. Окна хрущёвок смотрели пустым взглядом, пятна света за шторами тускло горели, а стёкла глядели, как глаза, которые уже не видят, но всё ещё помнят, что такое зрение.
Вдалеке гудели провода. Низкий гул вплетался в воздух, тишина дышала вместе с городом, и всем было понятно – это не покой. Это – маска.
Под фонарём, у края лужи, сидел кот. Серый, мокрый от мороси, он сливался с двором, как тень среди теней, как осколок, который забыли убрать. Но глаза были живыми – жёлтые, как старый янтарь. Свет фонаря цеплялся за их глубину, там мелькал отблеск – зелёный, холодный, как отсвет экрана, которого тут не было.
Кот не шевелился, он застыл, натянутый, как струна. Взгляд – острый, как лезвие – резал воздух. Он смотрел не на двор, не на дома, а дальше. Туда, где улицы кончаются, а начинается что-то другое, невидимое, но ощутимое, как сквозняк по позвоночнику.
Хвост едва дрогнул, как разряд в мёртвой линии. Больше он не двигался, но было ясно – он жив. И он ждал.
Двор выглядел, как тысячи других. Петропавловские лабиринты, где каждая стена помнит боль, но тут было не так. Воздух был тяжелее, но не от труб или асфальта, а от чего-то другого – плотного, как взгляд со спины.
Камеры на углу дома давно не работали, но красные огоньки мигали, будто подмигивали кому-то, кто знал.
Дрон проскользнул над крышами, зависнув на секунду. Его гул смешался с гудением проводов и растаял.
Сигнал Wi-Fi ловился даже тут, где фонарь был единственным живым светом. Он пульсировал, как сердце. Нелепый и лишний, но слишком живой, чтобы забыть о нём.
Кто-то смотрел. Здесь. Сейчас.
Люди спали за тонкими стенами, под одеялами, думая, что мир ещё их. Смартфоны мигали на тумбочках, экраны вспыхивали на долю секунды. Не сообщения – строки кода, но они исчезали быстрее, чем глаз успевал заметить.
Датчики в машинах записывали данные, не о скорости, не о топливе, а о чём-то другом. Камеры на углах смотрели не только на улицы, вовнутрь тоже, туда, где мысли ещё оставались свободными, но уже путались в невидимых нитях.
Город жил, но не сам. Он шёл по ритму, которого не слышали, но чувствовали все. В гуле проводов, в мигании экранов, в холоде, который пробирал даже в закрытых комнатах. Шаги раздались резко. Тяжёлые, сбитые, как будто человек нёс не только себя, а груз был на плечах.
Из тени вышел прохожий. Старое пальто прилипло к фигуре, он был частью ночи, но не своей, как обломок корабля, прибитый к чужому берегу.
В руке – сигарета, огонёк дрожал и казалось, он боится погаснуть.
Человек остановился у края двора и посмотрел на кота. Лицо в морщинах, искажённое усталостью и чем-то, что глубже. Он скривился, но не от боли – от памяти.
– Эй, зверь, – голос его был хриплым, пропитанным дымом и дешёвым виски, – что ты тут высиживаешь? Глаза у тебя, как у призрака. Всё знаешь, да? А я вот знать не хочу. Надоело.
