Петьке было двенадцать, когда он возненавидел весну. Вот уже три года не менял гнев на милость. А весна не замечала. Будто насмехаясь, в этом году пришла раньше обычного. Уже в конце февраля то тут, то там проглядывали чёрные и влажные проталины, того и гляди трава скоро появится. Но Петя знал: весна – обманщица и никакой травы в марте не будет.
Мальчик возвращался из школы, пинал хрупкие ледяные кружева, висящие на краях подтаивающих сугробов. «Снег как предатель, – рассуждал Петя, – вроде веришь ему, думаешь, раз белый, значит, хороший. А он сперва становится фарфоровым и ломким, а потом и вовсе гречневым, таким же тёмным и невкусным». Петя сам придумал это выражение и одинаково ненавидел гречневую кашу и весенний снег.
Но не ежегодная снежная метаморфоза заставляла мальчика нелестно отзываться о времени года, восхваляемом романтиками и котами. Причина крылась в другом: Пете нечего было надеть весной. Не было у него ни куртки, ни ботинок по сезону. Из зимней одежды он сразу переходил на летнюю, утепляясь какое-то время только свитером. Осенью было проще: иногда уже в октябре пробирает до костей. А вот весной зимний пуховик без снега не наденешь.
Он хорошо помнил тот день, когда невзлюбил весну. Было уже тепло, а если играть в догонялки с пацанами, так даже жарко, и домой он возвращался с прилипшей к спине футболкой. Он подошёл тогда к матери, попросил купить ему одежду потоньше. Но в ответ услышал:
– Какая куртка, Петя? Откуда у меня деньги вам каждый сезон наряды покупать? Ничего, и так походишь. Погода нынче обманчивая, не гляди, что печёт, ветер ещё холодный. Я же хожу в старой куртке, а Лёшенька так вообще в том, что люди отдали, и не жалуемся. Иди лучше делом займись: в бане дрова почти кончились, у кур не прибрано. Иди, иди…
Петька, услышав такие слова, остолбенел. Он и так редко просил что-то для себя. Видел, что матери тяжело, и говорил сам себе: «Хочется – перехочется». И по дому, для пятиклассника, делал много. В его руках всё спорилось, и труда он не боялся.
Вечером мать сама подошла к нему, виновато заглянула в глаза:
– Петенька, сынок, ты уж прости меня. Не хотела обидеть. Знаю, задели тебя мои слова. Только не со злости я: под руку ты попался. Утром газовщики приходили, показания счётчика сняли. Говорят, задолженность у нас большая, не заплатим – на следующей неделе обрежут газ. Я им объясняю, что не могу пока: дети у меня малые и денег нет. А они: «Про детей знаем, но помочь ничем не можем. Приказ есть приказ, нам сверху указания дают, там до чужих детей дела нет». Я и так и этак у них просила не показывать долг, они руками разводят: мол, ничем помочь не можем, нас тоже постоянно проверяют. Сказали: если хотя бы семь тысяч заплатим, остальное не покажут, летом погасим долг. А где я семь тысяч найду, ума не приложу. Занимать стыдно. И так уж у всех соседей занимала. Не воровать же, ей-богу! Пенсия только через три недели, пособия уже потратили, аванс будет, но его не хватит. Прости уж, сынок. Куплю я тебе куртку, обещаю. Ты только потерпи немного.
Конечно, Петя не держал зла на мать. Неуклюже обнял её, вышел из комнаты. Вернувшись, выложил перед ней мешочек со всеми своими сбережениями. Мать так и ахнула:
– Откуда, Петя?
– На мопед копил. Лёшка Селиванов сказал, что свой старый за полцены отдаст, там немного подремонтировать надо. Ты не думай чего, я давно собираю: сдачу ты разрешала оставить; на день рождения дарила; иногда бабушки давали за работу.
Марина взяла мешочек и долго пересчитывала, сбиваясь и начиная заново. Слёзы мешали, она утирала их рукавом старой кофты, жалела и себя, и сына, который слишком рано повзрослел. Сторублёвых купюр было всего несколько, всё чаще попадались десятирублёвые монеты, а иногда и по рублю. Петиных накоплений и её аванса хватило на то, чтобы частично погасить задолженность за газ.
