Это было в первые годы правления дона Педру II[1].
В плодородном и богатом муниципалитете Кампус-дус-Гойтаказис, на берегу реки Параибы, недалеко от городка Кампус расположилось прелестное уютное поместье.
Строение строгих пропорций, просторное и роскошное, стояло в очаровательной долине, у подножия высоких холмов, поросших лесом, частично вырубленным земледельцами. Природа вокруг еще кичилась своей первобытной, дикой суровостью, а возле живописного жилища человеческие руки превратили сельву, укрывавшую землю, в очаровательные цветники и сады, просторные пастбища, тут и там затененные гигантскими фикусами, перобами, кедрами и копаиферами, напоминавшими о сведенных древних лесах. Здесь почти не было заборов, оград или рвов; поля, огороды, сады, пастбища и близлежащие плантации перемежались пышными зеленеющими изгородями из бамбука, агав, крушины и кассий, придававшими этой местности вид гигантского ухоженного фруктового сада.
К дому, стоявшему у подножия холма, можно было пройти, поднявшись по каменной лестнице в шесть-семь ступеней через красивый портик, окутанный цветущим вьюном. В глубине двора виднелись хозяйственные постройки, жилища негров-рабов, загоны для скота, амбары, за которыми раскинулись цветник, огород и огромный сад с плодовыми деревьями, терявшийся в балке широкой реки.
Стоял ласковый, тихий октябрьский вечер. Солнце еще не зашло и, казалось, плавало на горизонте, нежась в пышной радужной пене, окаймленной золотыми лучами. Легкий ветерок, напоенный душистыми ароматами, шелестел в прибрежных зарослях, то пробуждая тихий ропот в кронах деревьев, то слегка касаясь вершин кокосовых пальм, любовавшихся своим изящным отражением в чистых, спокойных водах реки.
Последние дни была чудесная погода. Живительные дожди воскресили растительность, и все покрылось свежей пышной зеленью. Река, еще не замутненная половодьем, струилась с величественной неторопливостью, отражая в себе изумрудную зелень лесистых берегов и сияющие краски горизонта. Птицы, отдыхая от дневной охоты в окрестных садах, лугах и низинах, робко пробовали голоса перед вечерним концертом.
Лучи заходящего солнца заревом отражались в оконных стеклах, и казалось, что изнутри их лижут языки пламени. Между тем в доме и вокруг него царила хрустальная тишина и глубокое спокойствие. Грузные быки и лоснящиеся телки, лежавшие на лугу в тени высоких деревьев, лениво пережевывали свою жвачку. Вокруг дома суетилась домашняя птица, изредка блеяли овцы, мычали усталые коровы, сами вернувшиеся в хлев. Но нигде не было слышно людских голосов и не чувствовалось присутствие человека. Казалось, что вокруг ни души. Только приоткрытые окна большой гостиной и настежь распахнутая входная дверь свидетельствовали о том, что не все обитатели этого роскошного поместья отсутствовали.
Как бы подчеркивая почти совершенное безмолвие природы, ясно слышалось фортепьянное арпеджио в сочетании с женским голосом, мелодичным, нежным, страстным, самого чистого и свежего тембра, какой только можно себе вообразить.
Хорошо поставленный, свободно льющийся грудной голос звучал звонко и свободно, обнаруживая незаурядные вокальные данные певицы. Приглушенное, меланхолическое звучание песни казалось тихим стоном одинокой души.
Только этот голос нарушал тишину просторного и покойного жилища. Казалось, все внимало ему с таинственной и глубокой сосредоточенностью.
Звучавшие куплеты были таковы:
Дышала с детства
Воздухом неволи,
Как семя, брошенное
В проклятое поле,
Мне вечно слезы лить —
Удел несчастной доли.
