Я сижу под замком двести шестьдесят четыре дня.
У меня нет ничего, кроме маленькой записной книжки, сломанного карандаша и цифр в голове, составляющих мне компанию. Одно окно. Четыре стены. Сто сорок четыре квадратных фута пола. Двадцать шесть букв алфавита. Я молчу все двести шестьдесят четыре дня изоляции.
Шесть тысяч триста тридцать шесть часов я не касалась другого человека.
– У тебя будет сокамерник сосед, – сказали они.
– Надеемся, ты здесь сгниешь За хорошее поведение, – сказали они.
– Еще один псих, вроде тебя Изоляции больше не будет, – сказали они.
Они – миньоны Оздоровления, инициативы, которая должна помочь нашему умирающему обществу. Они вытащили меня из родительского дома и заперли в психлечебницу за нечто неподвластное мне. Никому нет дела, что я не знала о своей способности. Не знала, что делаю.
Я не знаю, кто я.
Знаю только, что меня шесть часов тридцать семь минут везли сюда в белом фургоне. Я знаю, что меня приковали к сиденью наручниками. Я знаю, что меня привязали к стулу. Я знаю, что родители даже не сочли нужным попрощаться. Я знаю, что не плакала, когда меня увозили.
Я знаю, что небо с каждым днем приближается к земле.
Солнце падает в океан, заливая коричневыми, красными, желтыми, оранжевыми брызгами мир за окном. Миллионы листьев с тысяч разных веток окунаются в ветер, трепеща от лживого обещания полета. Порывы ветра подхватывают их высохшие крылья лишь для того, чтобы, забытых, бросить на землю, под ноги солдатам, расквартированным на этой улице.
Сейчас уже не так много деревьев, как раньше, говорят ученые. Когда-то наш мир был зеленым, облака белыми, а солнце давало правильный свет. Но я плохо помню тот мир. Я мало что помню из прежнего. Единственное существование, которое я знаю, – то, что мне назначили. Эхо прежней жизни.
Прижимаю ладонь к маленькому квадрату стекла и ощущаю, как холод сжал мне руку знакомым приветствием. Мы оба одиноки, оба существуем безальтернативно.
Беру почти бесполезную ручку, из которой разрешаю себе тратить очень немного пасты в день, и смотрю на нее. Оставь, брось попытки записывать. Может, сосед даже хорошо. Разговор с живым человеком – тоже облегчение. Вспоминаю, как пользоваться голосом, складываю губы, выговаривая знакомые слова, от которых отвык рот. Практикуюсь целый день.
Удивляюсь, что не разучилась говорить.
Скатываю записную книжку в комок и засовываю в трещину в стене. Сажусь на покрытые простыней железные прутья, заменяющие мне постель, и жду. Раскачиваюсь взад-вперед и жду.
Я ждала очень долго и заснула.
Открыв глаза, вижу над собой в упор два глаза, две губы, два уха и две брови.
Подавляю крик, подавляю желание убежать, подавляю ужас, сковавший мое тело.
– Ты же ма… ма…
– А ты девочка. – Подвигав бровями, он встает – лицо отодвигается – с ухмылкой, не улыбкой. Мне хочется плакать, я смотрю на него с отчаянием, страхом, то и дело бросая взгляды на дверь, которую бессчетное число раз пыталась открыть. Они заперли меня с мальчишкой. С мальчишкой!
Боже, они пытаются меня убить!
Они сделали это нарочно.
Новая пытка, мучить меня отсутствием сна. Рукава у… сокамерника закатаны до локтей, руки густо покрыты татуировками. В брови след от пирсинга – кольцо, видимо, отобрали. Синие глаза, темные волосы, волевой подбородок, стройное, мускулистое тело.
