Развод. Цена многодетного счастья

Ранняя осень разливается в парке тёплыми оттенками. Листья под ногами шуршат, а воздух пахнет увяданием и сладкой ватой, которую продают у входа. Я держу Соню за руку. Её пальчики цепко обхватывают мои, словно это единственное, что удерживает её в этом мире, который часто кажется ей слишком громким, слишком ярким, слишком непонятным.

Мы только вышли из реабилитационного центра. Это место всегда давит на меня своей стерильной “добротой”: белые стены, игрушки, аккуратно расставленные на полках, лица специалистов, которые стараются выглядеть дружелюбно, но от их взгляда мне хочется провалиться сквозь землю.

Каждый раз там — испытание. Не только для Сони, но и для меня. Иногда я думаю, что эти часы, которые мы проводим в центре, вытягивают из меня последние силы. Сидеть в коридоре, слушать приглушённые голоса за дверью, наблюдать, как другие родители нервно расхаживают от стены к стене или пьют кофе из автоматов... Всё это кажется бесконечным.

Но для Сони это важно. Я вижу, как постепенно, крошечными шажками, она меняется. Неделю назад она впервые сказала слово «мячик» в ответ на вопрос психолога. Я чуть не расплакалась прямо там, в кабинете. Ради таких моментов я готова проходить через это снова и снова, даже если после этих занятий она усталая, раздражённая, будто её вынули из знакомой оболочки и заставили жить без неё.

Сейчас её ножки громко топают по асфальту, она идёт быстро, вздрагивая от каждого резкого звука — крика ребёнка на детской площадке, далёкого лая собаки. Её глаза беспокойно бегают, она дёргает меня за руку, будто боится, что если отпустит, то сразу потеряется в этом шумном, огромном мире.

– Ма-а... кач-ча, – говорит доченька. Её голос тонкий, неуверенный, но для меня он звучит как мелодия. Она так редко говорит что-то сама, так редко делится тем, чего хочет.

– Качели? Хочешь на качели? – спрашиваю я, стараясь звучать спокойно, хотя в груди снова всё сжимается. Каждый раз, когда она произносит слово, внутри меня смешиваются радость и страх. А вдруг качели заняты, и это разрушит весь её хрупкий мир? Она расстроится…

Соня кивает, не смотря на меня. Её мир сейчас — это шум, листья, качели, которые она хочет раскачать до бесконечности, чтобы заглушить этот хаос.

– Пойдём, – я веду её к площадке.

Сергей снова не смог нас забрать, сказал, что занят. Как всегда.

Иногда мне кажется, что он слишком легко говорит это слово — "занят". Легче, чем "приду" или "помогу". В последнее время всё чаще я ощущаю, как между нами растёт огромная пропасть. Когда-то она была просто тонкой трещиной, почти незаметной, но теперь я её вижу и чувствую. Сергей словно живёт в другом мире, где нет места для наших проблем, наших детей, наших с Соней реабилитационных центров.

Качели заняты, и Соня начинает нервничать, ёрзать, её пальчики сжимаются сильнее. Я чувствую её беспокойство, вижу, как её глаза сужаются, как она кусает губу, готовая сорваться в крик.

– Сонечка, подожди немного, ладно? – шепчу я, обнимая её за плечи. Моя рука ложится ей на спину, стараюсь её успокоить, но сама не могу избавиться от чувства тревоги.

Она топает ногой, но не плачет. Внутри у неё буря, я знаю это. Её мир всегда на грани — достаточно одного неправильного слова, звука, чтобы он рухнул.

И тогда я вижу мужа.

Моё сердце замирает, будто мир остановился. Детские голоса, смех, шелест жёлтых листьев под ногами — всё это становится далёким и глухим, как будто я смотрю на всё через толстое стекло.

Сергей. Он сидит на лавке у фонтана, всего в нескольких метрах от нас.

Я не сразу понимаю, что вижу. Его улыбка кажется мне чужой — слишком лёгкой, слишком яркой. Она не похожа на ту, что он когда-то дарил мне. Это не тот человек, который последние месяцы смотрел на меня с пустыми, уставшими глазами и говорил односложные фразы.