У Никиты была одна физиологическая странность. Он часто падал в обморок. Конечно, не от вида крови или от нехорошего слова, как всякие там тургеневские барышни, а просто так.
Иногда прямо среди разговора, иногда от сильного весеннего ветра или от переходов метро, похожих на космические корабли. Так его восхищала жизнь. И так он переживал происходящее вокруг. Что иногда организм не справлялся с напряжением. И самовольно выключался. Только так можно было заставить Никиту сделать паузу и перевести дух, который всегда захватывало.
А еще у Никиты часто начинала болеть какая-нибудь несуразная часть тела. Ну, которая ни у кого не болит. Например пятка.
Или запястье. Или, вообще, указательный палец. Боль тоже вырывала из потока, но мягче, оставляя картинку за мутным стеклом. А внутри появлялась тишина, в которой тикали кузнечики и цикады говорили свое веское слово. Никита слушал цикад и смотрел, улыбаясь, на мир. Как бы издалека. Как бы из другой формы жизни. А поезд тихо шел на Тощиху…
Никита пришел в себя. Мутными глазами общего вагона на него смотрела страна. Затылок собирал вшей в чьем-то бушлате, ноги тянулись в узкий проход сквозь баулы, чемоданы и тележки.
Страна то и дело норовила облить Никиту кипятком, кренясь и хватаясь за поручни, накормить воблой и домашними пирожками, измазать растаявшей конфетой, напоить водкой, оставить в дураках на засаленных картах, где вместо дам – голые девки.
Страна старалась войти с Никитой в контакт. Вступить в отношения. Страна не давала спать, не давала думать, не давала покоя.
Страна зевала, храпела, воняла, закусывала, выпивала, лезла на верхнюю полку, наступая на чью-то руку, грызла семечки, разгадывала кроссворд, почесывала яйца, ругалась с проводником, посадившим у самого туалета, болталась в грохочущем тамбуре, говорила:
«Какая это остановка?» – «Смотрите, пацан опять в отключке». – «И не пил вроде». – «Наркоман небось». – «Да щас они все, кто колется, кто нюхает!» – «Ты бы, мать, промолчала про что не знаешь, человеку плохо …» – «Может, врача?» – «Это почему же мне молчать?! Я всю жизнь у станка простояла! Ты мне рот не затыкай – я инвалид!» – «Уймитесь, женщина, дети спят!» – «Дети! Вырастут – тоже будут клей нюхать и рот затыкать старикам!» – «Бабка, не гунди! Давай, лучше песню споем: НА ПОЛЕ ТАНКИ ГРА-ХА-ТА-А-АЛИ! САЛДАТЫ ШЛИ В ПАСЛЕДНИЙ БОЙ!..»
Никита опять вернулся в себя и вышел покурить. Страна подъезжала к станции Дно, качаясь на рессорах и томительно вытягиваясь вдоль изгибающихся путей. Потом резко затормозила и встала у фонаря.
– Эй, братан, это мы где?
– На дне! – весело крикнул Никита и стал пробираться к выходу.
На станции Дно было безлюдно и сыро. Только диспетчеры переговаривались на своем инопланетном наречии, и невидимые обходчики стучали в железные суставы поездов.
– Ты куда вылез-то, доходяга? – нежно пробасила толстая проводница, похожая на оракула. – Чего доброго, опять хлопнешься. Мне, что ли, тебя с путей счищать?
Никита улыбнулся оракулу и пожал плечами. Пахло углем, гнилым деревом и дорогой. Лицо щекотал мелкий дождь. И все как будто знало тайну. Которую невозможно разболтать. Потому что незачем.
В вагоне к Никите подошел маленький мальчик. Взял за коленку и серьезно спросил:
– У тебя есть мечта? – И не дожидаясь ответа: – А у меня есть: я хочу упасть в кусты и там жить!
– И все? – спросил Никита. – Больше тебе для счастья ничего не нужно?
Мальчик задумался, засунув в рот кулак.
– Ну, еще я хочу поезд. Я бы на нем ехал-ехал. А потом… упал бы в кусты! И там жил!
– Что же тебе мешает? – Никита нагнулся, пытаясь поймать ускользающее внимание ребенка.
– Носки! – буркнул мальчик и, заскучав, побежал дальше.
