За два дня до Рождества чиновники N-го департамента, получив награду, окончательно потеряли способность заниматься делом. На столах были разложены бумаги, дела в синих обложках, но никто за работу не присаживался. Началось усиленное курение папирос, хождение из одного отделения в другое, разговоры о гусе, о поросенке, о ветчине, о елке, о детских игрушках, о подарках вообще и разных предпраздничных приготовлениях. Даже столь любимое занятие на службе, как чтение газет, и то было оставлено на этот раз. В счетном отделении даже книги лежали открытыми кверху ногами. Все ждали, когда уйдет директор, чтобы разбежаться, но директор, как назло, не уходил. Сидели и начальники отделений по своим местам, но делами также не занимались, а кто составлял для себя смету домашних праздничных расходов, кто писал карандашом реестр праздничных подарков и предметов, нужных по хозяйству.
Вот в отделение входит бакенбардист с проседью в волосах, останавливается перед окном и смотрит на градусник.
– Хорошо, кабы такой мороз на Рождестве постоял. Можно бы съездить прокатиться на тройке в загородный ресторан.
– Михаил Павлыч, не ушел еще наш Вельзевул? – слышится от стола, около которого лысый бородач в очках покуривает папироску.
– Директор-то? – откликается бакенбардист. – Сидит еще, и долго просидит. Сейчас потребовал дело из второго отделения. Каракулев снес ему, но по ошибке засунул туда список покупок, который ему дома жена составила. Каракулев рассматривал его, заторопился, заторопился и думает, что сунул в дело, потому что списка у него нет.
– Это ничего. Это даже хорошо. Наш по крайней мере узнает список нужд чиновников. И чего он сидит! – вздыхает молодой чиновник с бородкой Генриха Четвертого.
– Вдовый чиновник, оттого и сидит. Вдовый и бездетный. Что ему дом? Отсюда, поди, поедет в сельскохозяйственный клуб обедать. А здесь, если вот тебе надавали из дома поручений по самую макушку, да еще просили, исполнив эти поручения, пораньше прийти обедать, так поневоле будешь торопиться скорей убежать из нашего чистилища. Я вот теперь стою и думаю: как это я все успею сделать к шести часам вечера? Дольше уж я не могу заставлять моих домашних ждать меня к обеду, – произносит лысый бородач.
– Нет, я все это жене поручил, – доносится от другого стола. – С моей стороны только разве ей и ребятишкам подарки…
– A y моей жены флюс, второй день у ней щеку раздувает. Она винную ягоду, в молоке сваренную, за щекой держит, так какие тут закупки! До закупок ли! Просила меня окорок ветчины купить, гуся, поросенка, елку ребятишкам, игрушки…
– О-го-го! И все это сегодня?
– Да завтра-то когда же?.. Завтра уж сочельник… Завтра надо уж запекать окорок, а не покупать его, из поросенка заливное делать, елку украшать.
– Да-да… Действительно… Так что же вы? Убирайте бумаги и уходите, – говорит американская борода с бритыми усами.
– Неловко. А вдруг он разлакомится и какое-нибудь еще дело потребует для просмотра, а дело это окажется в моем столе. «Где Петр Иваныч?» – «Ушел». Неловко тогда будет.
– Помощник ваш подаст дело.
– Ну, все-таки неловко. Ведь вы вот тоже не уходите, а я по лицу вижу, что и вам так же нужно уйти, как и мне.
– Да нужно-то нужно, что говорить! Нужно купить жене на платье – вот что нужно. Ну, духов, одеколону… Потом уж я и себе сбирался преподнести на елку золотые очки. А ведь вам, видите, и окорок, и гуся, и поросенка. Это совсем особь статья. Вы и окорок дома запекаете или варите?
– Запекаем. Жена не любит вареной ветчины.
– Ах, напрасно! Вареная ветчина – это блаженство. Вся Москва ест по трактирам вареную ветчину, а уж москвичи насчет ветчины знатоки.
