Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень…
Александр Пушкин
Когда-то в Летнем саду Петербурга находился заветный Философский уголок, расположенный в начале аллеи Старых Лип. Этот уголок окружали мраморные статуи античных мудрецов. Мудрецы были облачены в кипенные тоги, удержанные тонкой перевязью, а головы украшены средневековыми уборами. Но главное – на ликах философов запечатлелась глубокая эккле-зиастическая печаль. Кажется, сюда явились не столько древние мыслители, сколько христианские страстотерпцы.
Здесь, в Философском уголке, где мраморные статуи равноудалены друг от друга, хорошо думалось о мере – о Боге как мере времени и человеке как мере мгновения, о любви как мере мира и ненависти как мере войны, о Востоке как мере света и Западе как мере тьмы, о прозе как мере льда и поэзии как мере пламени. Скульптура двуглавого Януса, воздвигнутая посреди Философского уголка, заставляла находить во всяком явлении нераздельную неслиянность.
Двуглавый Янус представляет собою некий символ бытия, где между любыми противоположностями существует такая же неразрывная взаимосвязь, как между небом и землей, между жизнью и смертью, между началом и концом. Долгий поиск различий неизбежно заканчивается обнаружением схожестей, а в каменном кругу античных мудрецов, представляющих самые разные течения мысли, эта давняя философия Януса особенно впечатляет.
Выразительнее других фигура Сенеки: искривленный от боли рот, задыхающаяся впалая грудь с резко очерченными ребрами. Да и как еще изобразить нравственные мучения человека, кончающего счеты с жизнью по приказу своего любимого ученика – чудовищного тирана Нерона? Этот страдающий мудрец – не рядовой обыватель, который сполна расплачивается за свои земные услады, но истинный мученик, распинающий себя на духовном кресте покаяния.
Не случайно легенда сочетает имя Сенеки с именем апостола Павла – оба мыслителя олицетворяют идею страдания с той лишь разницей, что один печалуется за одного, а другой – за каждого. В конце концов, подобным жертвенным образом поступает и Иисус Христос, не имеющий ни малейшего помысла избежать какой-либо ответственности за этот грешный мир и грешного человека, обретающегося в нем.
Не случайно и Россия как страна двуглавого орла обретает свою мученическую судьбу на перекрестии Востока и Запада, на перекладине света и тьмы. Она, как и мир, собрана из нераздельной неслиянности, где некоторая мера является необходимым условием зыбкого существования. Потому-то на Руси никогда не было и не будет классической философии, что русская любовь к мудрости оказывается всегда за пределами определяемых границ.
Отсюда и русское чувство меры как бесконечности, готовой сопрягать несопрягаемое. Такова вообще русская традиция, которая зиждется на философии Януса как духовной многосторонности бытия. Чем постижимее мир, тем непостижимее Бог. Чем невероятнее случайность, тем определеннее закон. Чем окольнее дорога, тем ближе цель. Иными словами, чудеса составляют не только суть православия, но и суть русского духа.
В русле такой традиции нет ничего несоединимого: здесь проза и стихи сходятся, как лед и пламень, камень и вода. Разве водоразделы мысли Флоренского или петербургские ночи Карсавина не насыщены тем же согласием, что и лунный свет Бертрана или веселая наука Ницше? Разве опавшие листья Розанова бледнее городских озарений Рембо или духовных роз и фиалок Мосха? Везде присутствует только один лад, одна мера – мера вечно звучащего мира.
