Рассвет над Переяславлем ещё только боролся с ночной мглой, проливая на крыши домов и маковку церкви жидкое, молочно-серое молоко. Город спал, укутанный тишиной, и лишь на окраине посада, в приземистой постройке из почерневшего дерева, уже билось огненное сердце. Кузница Прохора проснулась первой.
В её полумраке, где тени плясали на стенах, густо пахло горячим металлом, угольной пылью и едким потом. У самого горна, освещённый его яростным, неровным дыханием, стоял Ратибор. Ему едва минуло девятнадцать зим, но в его высокой, широкоплечей фигуре уже угадывалась сила взрослого мужа. Он не просто работал кожаными мехами, он вдыхал жизнь в пылающие угли. С каждым нажимом бугры мышц на его спине и руках перекатывались под мокрой льняной рубахой. Сухой жар обжигал лицо, заставлял щуриться, но Ратибор не отводил взгляда от заготовки, что лежала в самом пекле. Кусок железа, тусклый и безжизненный, на его глазах медленно преображался, наливаясь сначала багрянцем, а затем слепящим, почти живым белым светом.
Работа была его убежищем. Здесь, в этом рёве огня и скрежете, не было места призракам прошлого. Здесь не звучали в ушах рассказы о матери-воительнице, с яростью амазонки рубившейся в строю, или об отце, дружиннике, что стоял насмерть, как скала, о которую разбивались вражеские волны. Здесь были только простые, понятные вещи: вес молота, послушание металла, собственная усталость.
«Давай!» – рыкнул Прохор. Голос мастера, седобородого и кряжистого, как старый дуб, вырвал Ратибора из забытья. Прохор, не чувствуя жара, могучими клещами извлёк раскалённый металл из горна. Миг – и сияющий кусок железа лёг на наковальню, будто принесённый в жертву.
Молот Ратибора, тяжёлый, знакомый, послушный, обрушился вниз.
Первый удар. Оглушительный, чистый звон, который разнёсся по всей округе, возвещая о начале дня. Сноп золотисто-белых искр, похожих на рой огненных пчёл, взмывал к закопченным балкам и гас. Второй удар. Третий. Они вошли в ритм, в древний танец кузнеца и молотобойца. Прохор, маленький и точный молоток в его руке, задавал форму, отсекая лишнее, а Ратибор вгонял в заготовку силу, уплотняя металл, делая его крепким и стойким. Они ковали лемех для плуга – простую, но самую важную для мирной жизни вещь. От его остроты и прочности зависело, будет ли пахарь сыт следующей зимой.
В этой работе Ратибор находил не просто забвение, а порядок. Каждый удар имел смысл, каждое движение вело к цели. Здесь он был не сиротой, не тенью великих предков, а частью чего-то целого, нужного.
Наконец Прохор поднял руку. Ратибор опустил молот, тяжело дыша. Мастер подхватил готовый лемех клещами и опустил его в бочку с водой. Комнату наполнил громкий шипящий вздох, и густой столб белого пара поднялся к потолку, смешиваясь с дымом. Дело было сделано.
Прохор по-отечески тяжело хлопнул его по плечу. Рука у него была твёрдая и мозолистая, как кора.
«Хорошо бьёшь, парень. Крепко. Отец бы гордился».
Слова, призванные быть похвалой, ударили Ратибора под дых. Он лишь молча кивнул, отводя взгляд. Гордость отца. Что он знал о ней? Он помнил отца лишь урывками, смутным образом сильного, молчаливого мужчины. Всё остальное – лишь чужие рассказы, легенды, которые со временем становились всё более тяжелыми. Гордость отца была далёким и холодным призраком, до которого ему никогда не дотянуться.
Он посмотрел на свои руки, перепачканные сажей, на готовый, остывающий в воде лемех. Вот он, результат его труда. Крепкий, настоящий, увесистый. Но он принадлежал не ему, он уйдёт на чужое поле. А ему, Ратибору, нужно было что-то иное. Что-то своё. Нечто такое же настоящее, заработанное собственной кровью и отвагой, что-то, что можно было бы сжать в кулаке и сказать: «Это – я». А не «это – то, что осталось от них».
