Поздняя осень впилась в Киев сырыми, костлявыми пальцами. Она выпила все краски лета, оставив после себя лишь выцветшую серость неба и бурую гниль опавшей листвы. Дни, съежившиеся и короткие, с неохотой уступали место длинным, бездонным ночам, в чернильной тишине которых любой звук – треск ветки, далекий крик ночной птицы, скрип половицы – казался зловещим предзнаменованием.
С высоты Городища, княжьего холма, увенчанного частоколом и сторожевыми вышками, город расстилался у ног, как пестрая, потрепанная шкура. Там, внизу, бурлил Подол – Нижний город, лабиринт кривых, немощеных улочек, зажатых между высокими срубами, мастерскими и приземистыми домами простого люда. Из сотен курных изб и ремесленных дворов к низкому небу тянулись тонкие, ленивые струйки дыма. Воздух был густым и многослойным. Он пах терпко и кисло – прелой листвой, сырыми дровами, острым духом кузницы, кислой вонью от кожевенных дворов на отшибе, и над всем этим витал сытный, основательный аромат копченого мяса и печеного хлеба. Этот смешанный запах был дыханием Киева – города живого, беспокойного, вечно торгующего, строящегося и перемалывающего в своем огромном жернове судьбы и племена.
Радомир, молодой дружинник из младшей гридницы князя Владимира, стоял на дозорной вышке у западных, Житомирских, ворот. Пронизывающий ветер, прилетевший с бескрайних полей, хлестал по щекам, заставляя слезиться глаза и ероша густую русую бороду, подстриженную аккуратно, «под горшок», как было заведено у княжьих воинов. Его рука в шерстяной рукавице инстинктивно лежала на теплой рукояти меча. Внизу, под вышкой, не прекращалась суета: натужно скрипели немазаные колеса телег, запряженных круторогими волами; пронзительно кричали торговцы, зазывая покупателей к своим лоткам («Меды хмельные! Пироги горячие! Рыба вяленая!»); заходился в брехливом хоре бродячий пес, которого пнул ногой подвыпивший горожанин. С днепровской пристани долетали обрывки гортанной речи – греческие купцы торговались с варяжскими наемниками, а где-то рядом слышалась плавная, напевная речь хазар. Киев гудел, говорил, молился и проклинал на десятке языков.
Взгляд Радомира машинально скользнул по знакомым очертаниям города. Вот, на самой вершине холма, виднелись обугленные остатки капища Перуна. Идола давно сбросили в Днепр, но место все еще хранило память о старой силе. Радомир не раз видел, как старики, проходя мимо, торопливо крестились – непонятно, отгоняя ли беса, как учил греческий священник, или извиняясь перед старым, свергнутым богом. Эта двойственность была повсюду. Всего в сотне саженей от старого святилища раздавался настырный, вызывающий стук топоров – плотники, нанятые князем, возводили стены новой деревянной церкви, и этот звук казался отчаянной попыткой заглушить вековой шепот дремучих лесов.
Радомир и сам ощущал в душе этот разлом. Умом, как верный дружинник, он принял новую веру своего князя. Исправно стоял на долгих службах, слушая непонятные песнопения на чужом языке, смотрел на строгие лики святых, написанные на деревянных досках. Но его нутро, его кровь и память принадлежали другому миру. Порой, глядя на темную стену леса за Днепром, он чувствовал древний, первобытный трепет, которому не было места в греческих книгах. Этот трепет был родом из его детства. Родом из Перелесья.
Деревня… Он покинул ее десятилетие назад, когда отец, удачливый охотник, был замечен княжеским тиуном и взят на службу в Киев. Для семьи это было великой честью, но для десятилетнего мальчика – горем. Воспоминания о Перелесье до сих пор были для Радомира самым теплым, что у него было. Ощущение прогретой солнцем травы под босыми ногами, запах сосновой смолы и диких яблок в садах, вкус парного молока из глиняной крынки… И смех Зоряны. Звонкий, как лесной ручей, смех его подружки, с которой они строили шалаши на берегу и пускали по воде венки из ромашек, гадая на будущее. Ее волосы пахли травами и солнцем. Куда занес ее тот венок? Что она сейчас? Помнит ли его?
