— Вчера опять у Рябинки братскую могилу рыли.
— И много положило?
— Говорят, больше сотни. Все ещё зелёные мальчишки в первом
строю были. Вот печенеги шаманов выпустили, и те детей
высушили.
— О Земля, прими их тела... - словно шуршание доносился
скрипучий, старческий голос. — И чем думает князь? Народу, поди,
вдвое полегло на эти земли. А они с Южным всё одну бабу поделить не
могут, а за это мальчишки, как мухи, гибнут. Тьфу на стерву! Чтоб
ей житья не было!
— Мелко метишь, Февроний. Мелко... Царевна Ульрика всего-то
повод да пыль в глазах таким дуракам, как мы с тобой. Князюшка наш,
говорят, с молодости на Южного зубы точит. Да и сам слышал, что
торговцы кумекали. Мол, внизу под рекой Озар рубиновые рудники. Вот
они и цапаются за то, чья это территория.
— Дураки они оба, Ульзар. Как есть дурачье. Что наш князь
расфуфыренный, что южный павлин. Неправильно это, то, как они с
простым людом промышляют. Не по законам Высших.
— А ты, Февроний, чего хотел-то? Может, царские хоромы и слуг в
придачу?
— Тьфу на тебя, Ульзар. Дураком двести лет прожил, дураком и
помрешь. Я о другом тебе, старая морда, кумекаю. Вот помнишь, как
при деде нынешнего князя было? Ну, при Давиславе III-м?
— Тоже мне сравнил дворняжку и волка. Князюшка Давислав таким
правителем был, что все княжество слезами обливалось, когда он к
предкам на упокой отошёл.
— Во-о-от, а я тебе, старый козёл, о чем говорю? — довольно
тянет второй голос. — Я тогда ещё мальцом был, но, честное тебе
слово, лучшей жизни ещё не видал. Папка мой, пусть предки примут
его душу, десятерых детишек на ноги поднял. Ему княжеским указом
двадцать восьмин земли дали, за каждого ребёнка по два. Вот батька
их пахал и голодные рты кормил. Сколько лечебниц да школ
открылось-то. А сейчас-то от силы одного или двух детишек
прокормишь. Кого хворь унесёт, кого война, кого голод... А князю
всё нипочём.
— Да, это ты правильно говоришь. Сам помню, после того как
сиротками остались, староста нас сразу разбросал, благо, было куда.
Старший братец в плотники ушёл. Средние вроде в стражники подались,
а меня, самого меньшого, на подхват у сапожника. Зато человеком
вырос. Потом свою лавку открыл, как сейчас помню. Пареньков
собирали и отправляли к ремесленникам учиться, те, дураки, не
хотели. Бежали... А потом помер наш князюшка, я тогда аккурат с
моей Настасей в храме Расвета помолвился. Эх, знали мы тогда, что
за напасть на наши головы придет?
— А наша вина-то где? — удивился первый. — Они, господа, сами и
решили, кого на трон ставить. Всё по законам и обычаям.
— Брось мне сказки петь, Февроний. Чай, не вчера родился я. У
Давислава было трое сыновей, так какого беса они поставили корону
на голову самого немощного младшего? А? Или твоя пустая башка
только овец считать может?
— Так старшие сгинули вроде. — неуверенно тянет старик,
задумчиво расчесывая пальцами свою густую бороду с рыжиной. —
Говорили, что княжич Урсан на болотах утонул, а среднего мечюры
зарезали.
— Утонул он, ага. Ты где, Февроний, видел, чтобы чародея леса
болота на свое дно тащили? Княжич Урсан лесным был, в мать свою
пошёл.
— Так это что выходит, бояре его и убили... — и столько тихого
возмущения в этом сухом голосе старика. — Вот уж душегубы, как
можно носителю крови самого Лучезара дни отобрать. Постой, это чего
выходит-то? Что княжича Станислава тоже безбожники погубили.
Делает вывод старик с рыжеватой бородой, отмахиваясь от
испуганного взгляда рядом с ним сидящей женщины с поседевшей
косой.
— Тише, Февроний. Кто же бояр безбожниками называет? Услышат
ведь... — хватает она его за рукав поношеной рубахи. Пока палуба
деревянной шхуны качается туда-сюда. А все пассажиры навострили уши
на разговор двух стариков.
