Наша кибитка стояла перед городскими
воротами, заняв свою очередь в хвосте из десятка дорожных повозок и
телег.
Вход в Гольфрад открывался лишь с
рассветом, а сейчас всем жаждущим попасть за ворота оставалось
только ждать.
— Эмма! — прокаркал за спиной хриплый
голос. — Иди сюда, дрянная девчонка.
Я улыбнулась. Агве сколько угодно могла
звать меня дрянной, плохой, глупой, но я-то знала, что она это все
не со зла. Любовь моей душевной матери проявлялась странно, но была
надежна, как рассвет поутру. Сердце не обмануть.
Я прижала руку к груди, прислушалась —
бьется…
— Иду, матушка, — откликнулась я,
отворяя дверцу и закутываясь в теплую шаль. Ночная прохлада еще не
ушла окончательно, а болеть мне никак нельзя.
Спрыгнув наземь, я едва не запуталась в
цветастых юбках, которые тотчас отдались звоном нашитых на них
побрякушек. Я бы с удовольствием сменила этот наряд на более
удобный, например мальчишеские штаны, но Агве настаивала, что мне
пора искать мужчину и покровителя, а значит, и одеваться нужно
соответствующе.
— Ну, что так долго? — заворчала на
меня женщина, слезая с козел, сегодня она командовала лошадьми. —
Где моя махорка?
Нехотя я подала матушке уже заранее
набитую табаком трубку и огниво. Покачала головой.
— Лекарь запретил тебе курить.
— Я сама себе лекарь, — отмахнулась
Агве, чиркая огнивом и затягиваясь. — Тоже мне, развелось
коновалов. Сама лучше всех все знаю…
Спорить с ней было сложно.
Агве и вправду много знала в свои-то
годы. Хотя числа она никогда не называла, скрывая это даже от
меня.
Я могла лишь подозревать, что ей далеко
за восемьдесят. От былой черноты волос у Агве не осталось ни следа,
сеть морщин покрывала не только лицо, но и руки. Спина все ниже
клонилась к земле, а ноги чаще подводили.
И все равно старушка упрямо лезла на
козлы своей кибитки, напрочь запрещая мне брать ее очередь вести
наш «домик» вперед.
На ней всегда красовались самые
вырвиглазные цветастые шали и яркие наряды с золотистыми
побрякушками. Украшения весили немало, но, как говорила Агве, они
хранили самое важное — память о ее предках, друзьях и былых
временах.
«Ничего ты не понимаешь, Эмма, —
противилась она в моменты, когда я уговаривала снять с себя лишний
груз. — Вот эта монетка досталась мне за первый танец, когда я вот
такой, едва отцу до пояса, но уже танцевала босиком на стеклах. Вот
эта хрустальная бусина от моей матери, а та от прабабки — они
научили меня всему. Кое-что тебе, кстати, еще рано знать, вот
выйдешь замуж…»
Когда Агве рассказывала о своих
предках, я замирала и слушала, а ее истории всегда заканчивались
одинаково:
«Если бы не эти монеты, тебя бы со мной
не было, Эмма».
На этом Агве затихала, вытряхивая из
трубки остатки табака, набивала новый и вновь закуривала,
погружаясь в клубы сизого дыма.
— Что замерла, лентяйка! — выдернула
меня из мыслей старушка. — Неси ведра, нужно напоить лошадей до
того, как въедем в город. Нам еще работать весь день, а тебе жениха
искать. И не отводи глаза! Хватит упрямиться! Вот помру я, и что ты
делать одна будешь?
— Поеду одна дальше. Вы ведь знаете.
Мне нельзя…
Я замерла, опустив взор на собственную
грудь. Агве и сама знала, что нельзя мне любить. Нельзя, чтобы
сердце заходилось от страсти, а мысли путались от бурного тока
крови. Нельзя терять разум, нельзя поддаваться страстям…
— Тебе не нужно любить покровителя, —
ответила душевная мать. — Главное, чтобы покровитель любил тебя…
Запомни это. Сейчас я твой покровитель, и только моя любовь тебя
держит на этом свете. Но когда я умру, ты должна найти мне замену.
Чем быстрее, тем лучше… И вообще, ты почему еще здесь? Где ведра, я
тебя спрашиваю? Где вода?!
От смены ее тона я буквально
подпрыгнула в воздухе и побежала исполнять приказанное. Когда Агве
свирепствовала, с ней лучше было не шутить.
