Скрип двери – резкий, цепляющий за нерв, словно кто-то невидимый намеренно хотел испортить настроение с самого утра. Я толкнула тяжелую деревянную створку, и мастерская будто вздрогнула, расправила плечи под высокими, потрёпанными балками. Свет ещё лениво пробирался сквозь огромное окно, где переплёт рассохся и трещал, как старик, жалующийся на погоду. Я щёлкнула выключателем. Лампа над рабочим столом вспыхнула, разогнала сонную полутьму – этот свет всегда был чуть грязноватым, желтоватым, не спорил с солнечным, а скорее подыгрывал ему, добавляя ностальгии.
Я ступила на паркет, вытертый, местами с пятнами ниток, краски, даже каплями клея, и мне казалось, что пол хранил все разговоры, все страхи, все ссоры, что когда-либо звучали в этих стенах. Мастерская пахла хлопком, растворителем, кое-где – кофе, который мадам Шанталь варила на старой плитке, запах лавандового крема цеплялся за запястья. Прохлада гуляла, щекотала мои голые лодыжки; даже летом здесь всегда было чуть холоднее, чем нужно, но я уже привыкла к этому капризному сквозняку.
Я открыла окно – рама была тугая, шершаво скользила под ладонью, в трещинах застрял прошлогодний пух. За стеклом – тихая улочка, ещё не проснувшаяся, мостовая блестела после ночного дождя, кошка пробежала за мусорным баком, чёрная, с белой лапой. На подоконнике – фиалки в глиняных горшках, у одной сломан лист, я подняла его, потрогала – мягкий, прохладный, как папина ладонь во сне. Стопка выкроек с надписью «Не трогать, это Клара» – я хмыкнула, будто Клара могла запугать кого угодно этим почерком.
Медленно, почти замедленно, я разложила инструменты на столе: старинные ножницы с гравировкой – буква «Ш» на ручке, фарфоровая игольница с трещиной, потертый кожаный стул у окна, на котором я иногда засыпала после долгой ночи. Я провела пальцем по столу, ощутила вмятины, шершавость, следы чужих жизней. Катушки, пуговицы, бисер – всё на своих полках вдоль стен, но порядок здесь был условным, вещи жили своей жизнью, перемещались незаметно, как мысли в голове.
Я посмотрела на иголки. В детстве они казались мне змеями, опасными, холодными, готовыми укусить. Мама смеялась, потом раздражалась, потом просто махала рукой. Теперь иголки – мои союзницы, но иногда всё равно дрожь пробегала по пальцам, когда остриё касалось кожи. Забавно – страхи не исчезали, они просто меняли форму.
Скрип половиц – мадам Шанталь появилась в проёме, строгая, как школьная учительница. Серые волосы аккуратно уложены, на груди брошь с жемчугом, глаза – холодные, но не злые, скорее – оценивающие. Она кивнула:
– Bonjour, Вера.
– Bonjour, мадам, – ответила я, стараясь не выдать раздражения. Её взгляд скользнул по мне, по столу, по ножницам, будто проверяла, всё ли на месте.
– Сегодня будет много работы. Клара принесла новый заказ, – голос резкий, но в нём была забота, спрятанная глубоко, как конфета в кармане.
– Да, я видела её записку, – улыбнулась уголком рта, чтобы не казаться слишком дружелюбной.
– Ты не трогала её выкройки? – она чуть наклонила голову.
– Нет, мадам.
– Хорошо, – короткий вздох, как будто облегчение, но тут же взгляд стал строже: – Проверь катушки, вчера Лили оставила беспорядок.
Я кивнула, пряча раздражение. Лили всегда оставляла за собой следы – нитки, кусочки ткани, иногда даже свои заколки. Я собирала их в отдельную коробку, как трофеи. Катушки запутаны, одна пуста, другая с узлом. Я вздохнула. Мадам Шанталь наблюдала за мной, не вмешивалась, но я чувствовала её взгляд на затылке.
В этот момент появилась мама – Людмила. Она зашла молча, поставила свою коричневую сумку у двери. Лицо напряжённое, морщины будто углубились за ночь, глаза тусклые, походка тяжёлая. Она кивнула мадам Шанталь, потом мне, словно мы – чужие, и пошла к своему столу. Я ловила себя на том, что старалась не смотреть ей в глаза – боялась увидеть там то, что сама испытывала.
