Роман
Посвящается моим детям —моей радости и самому большому моему достижению.
Основа1
Рассмотреть что-то в кромешной тьме смог бы разве что тролль: они свет вообще не выносят ни в каком виде, поэтому привыкли ориентироваться на тепловое излучение. Впрочем, оно внешность передать не в состоянии. А это, наверное, самое интересное в Ткаче. Говорят, пальцев одной руки хватит, чтобы пересчитать тех, кто знает, как он выглядит. Неужели и он в число избранных попадет? Хотя и цена за это немаленькая. Он наугад сделал еще пару шагов, когда ему приказали:
– Стой!
Он послушно остановился. Интересно, а Ткач его видит?
– Доброволец? – между тем поинтересовался чуть хриплый голос.
– Ага, – подтвердил он, переступив с ноги на ногу.
Снова повисла пауза. Сердце неожиданно защемило тоской. Да так сильно, что он ощутил настоящую боль и приложил руку к груди, будто мог таким образом унять ее, но его вновь резко одернули.
– Стой спокойно, я смотрю тебя.
Тогда понятно. Ткач проверяет его решимость. Пусть проверяет.
– Почему за него боишься? – спросил Ткач, чуть смягчившись, а сердце отпустило.
– Потому что его дружков-обалдуев уже убили, – вежливо пояснил он.
– Ясно.
В комнате одновременно вспыхнули свечи, окружающие что-то вроде усыпальницы из черного мрамора. А похоронили в ней, наверно, Голиафа – такая большая, что больше на постель походит. Свечи на полу, в полуметре от нее, толстые, высокие – можно не бояться, что какая-нибудь погаснет не вовремя. Пламя ровное, почти не колеблется.
Оторвав взгляд от алтаря, он, прищурившись, глянул в дальний темный угол, туда, где всё еще сидел Ткач. Только теперь он вполне мог его рассмотреть. Мог бы. Если бы не очередной гневный окрик:
– Перестань зыркать по сторонам. Ложись и закрывай глаза.
Он еле слышно вздохнул, перешагнул через свечи, сел на постамент, а потом, легко оттолкнувшись ногами скользнул по полированному мрамору, вытягиваясь в длину. Жестко. Зато камень теплый, косточки прогреет. Какие же дурацкие мысли лезут в голову… Что-то он не спросил: может, раздеться надо было, а не так ложиться? Хотя Ткач не постеснялся бы, мозги вправил.
– Обнажи грудь, – прозвучала команда в ответ на его мысли.
Он медленно потянулся к пуговицам и аккуратно стал их расстегивать. Как чувствовал – рубашку надел. А торопиться не хочется. Очень не хочется.
Когда последняя пуговица сдалась, и он распахнул синюю рубашку, обнажив волосатую грудь, голова неожиданно закружилась. Казалось, вся комната вокруг превратилась в карусель и его вот-вот сбросит на пол со скользкого мрамора. Захотелось вцепиться в него покрепче. Что за хрень? Сроду головокружением не страдал. И сейчас он ведь страха не испытывает. Ведь не испытывает же.
– Всё в порядке, – добродушно усмехнулся Ткач из темноты. – Это вместо наркоза. И чтобы особо не смотрел по сторонам.
Он всё же раскинул руки в стороны, нащупав края. Так было спокойней. Затем закрыл глаза, прислушиваясь к темноте.
Но острый слух подвел. Он не услышал ни единого шороха, оповещающего, что Ткач приближается к алтарю. Он распахнул глаза, скорее, благодаря глубинному чувству самосохранения, которое никогда не позволяло нанести ему предательский удар. Распахнул, чтобы увидеть блеск изогнутого серебряного кинжала и переплетение тонких черных теней над ним. В следующий миг сознание угасло последней мыслью: «Что-то вроде паука…»
Первая желтая нить
– Полина, ты почему сломала мои наушники? – старшая дочь хранила удивительное хладнокровие, учитывая нанесенный ущерб. Очень яркая, с длинными темными волосами, ниспадавшими волнами на плечи и пронзительно голубыми глазами, она выглядела эффектно даже сейчас, еще не одевшись и не накрасившись.
