Лето выдалось жарким и господин Хрустик – полевой мыш – провел все утро, плетя из соломы шляпу, а то в полдень даже к ручью не выйти, что уж говорить о поисках новых припасов и сокровищ для кладовой.
Надвинув шляпу так, что из-под нее виднелись только грозно топорщившиеся усы и подергивающийся от важности момента кончик носа, господин Хрустик проследовал к кромке воды и зачерпнул из ручья отполированной ореховой скорлупкой. Усиленно делая вид, что не слышит ни перешептывания лягушек, ни шушуканья кузнечиков, ни даже завистливого посвистывания ондатры, мыш напился, отер лапкой усы и, уже совсем было скрылся в зарослях прибрежной травы, когда над головой раздался тонкий голос:
– Надо же, какая шляпа! Настоящее сомбреро!
Господин Хрустик поднял глаза: над ним на ветке сидела, покачиваясь, желтая трясогузка. Мыш шмыгнул в траву и спотыкаясь понесся к норе. Через десять минут он сидел на кухне, ворча и зажевывая обиду. Конечно, Трясогузка в их краях – важная особа: она славилась тем, что каждый год выбирала в качестве зимней «дачи» новую страну, а потому была самой знающей и уважаемой птицей. Тем досаднее было ее замечание. Пусть они тут домоседы и, как обозвала их одна цапля, провинциалы, но ведь каждый живет как может. А он, Хрустик, – потомок многочисленного и знатного рода Хрустов, герб которых – «держащийся за голову крестьянин на фоне пустого амбара». И тут такая обида! Обозвать его шляпу – и прекрасную шляпу – какой-то «сомбрерой»!
Господин Хрустик был чрезвычайно расстроен и спохватился лишь когда заметил, что кухонные полки, ранее ломившиеся от запасов, таинственным образом опустели. Сообразив, что продолжая в том же духе, он не сможет высказать свое возмущение Трясогузке просто потому, что застрянет в дверях собственной норы, мыш собрался с духом и отправился обратно на берег. По пути он репетировал гневную речь и помахивал захваченной для храбрости соломинкой.
Стоило ему выйти к ручью, как раздался голос той же Трясогузки: «Ой, у него и шпага есть! Настоящий кабальеро!». От возмущения господин Хрустик растерял все слова и плюхнулся на мохнатый зад.
– Госпожа Трясогузка, – наконец выдавил он тонким от потрясения голосом, – наши предки всегда были хорошими соседями, а вы позволяете себе высказывать такие ругательства в мой адрес! Какая-то «сомбрера», еще и кабачок приплели! Признаю, что я упитан, как и положено уважающему себя мышу, но кабачок – это уж извольте! Неимоверное нахальство!
И тут Трясогузка выказала выдержку, подтвердившую ее звание самой уважаемой особы на этом берегу ручья: она смогла не только не подавиться пойманным жучком, но и удержаться от смеха, который окончательно обидел бы ее старого знакомого.
– Но господин Хрустик, я и в мыслях не имела ничего плохого! Сомбреро – это такая широкополая шляпа у мышей Испании. А кабальеро могут называться только самые доблестные из мышей той далекой страны. Вам не на что обижаться.
Господин Хрустик облегченно вздохнул и оглянулся, затем довольно расправил усы: мало того, что его назвали доблестным мышем, так и падения, кажется, никто не заметил. Он встал, отряхнулся, поправил шляпу и поклонился, как настоящий испанский кабальеро.
– Простите, уважаемая соседка. Может вы поужинаете со мной и расскажете мне побольше о тех краях?
Тем вечером Трясогузка сидела у норы господина Хрустика, угощаясь предложенным зерном и вспоминая свои путешествия, а устроившийся на корне дерева мыш старался не смотреть на еду, подозревая, что проголодается он очень нескоро.
Сейчас нора была засыпана снегом, а господин Хрустик неторопливо закусывал сидя на диване, любуясь на свое «сомбреро» и вспоминая рассказы о храбрых испанских мышах, которые дразнят кошек красными лепестками маков (главное в этой забаве – вовремя ускользнуть в нору); о диковинных оранжевых яблоках, называемых апельсинами, – подарках великого мышиного бога Ратона – одна корка такого яблока, положенная у входа, отпугивала любого кота, и о серенадах – ночных хоровых пищаниях у домиков самых прелестных мышиных сеньорит. В норке царил полумрак, и круглое желтое сомбреро казалось далеким солнцем, солнцем жаркой Испании.
