– Заткнитесь и уберите свою пачкотню! – Павел Тимофеевич перевел взгляд с гудящего, словно улей, оркестра на партитуру. – Играем с тридцать четвертой цифры. И попрошу без сюрпризов.
Аля искоса взглянула на сидящую справа Ленку. Лицо у той было бледным, утомленным, но она едва заметно улыбнулась и подмигнула. Репетиция шла без перерыва третий час, и у Али от долгого сидения в постоянном напряжении на самом краешке стула тупо ныл позвоночник. Она вздохнула, пошевелила налитыми тяжестью пальцами, подняла повыше скрипку и услышала шепот Ирки Сухаревской, концертмейстера оркестра:
– Давайте, девочки, посерьезней. Иначе нам перерыва не видать.
Аля презрительно сморщила нос: «Ой, какие мы строгие, боже мой! Можно подумать, от нас, скрипачей, что-нибудь зависит. Киксуют-то духовики». Но вслух, конечно, ничего не сказала, а только послушно кивнула. С Иркой лучше не связываться.
Кретов взмахнул палочкой, и оркестр загремел, дружно и слаженно, как один могучий, совершенный инструмент.
«Классно!» Аля невольно распрямила плечи, чувствуя, как отпускает усталость, а на смену ей приходит ощущение силы и единства, связывающего сейчас все девяносто с лишним оркестрантов. Пожалуй, ради этих минут можно забыть ушаты помоев, которые ежедневно выливает на их головы Кретов, бесконечные повторы, от которых начинает рябить в глазах и устают руки…
– Стоп!!
Аля вздрогнула от неожиданности. А она-то, дура, расчувствовалась!
Кретов в бешенстве швырнул палочку, лицо его постепенно наливалось кровью.
– Флейта! – угрожающе прошипел он. – Что играет флейта? Я спрашиваю вас, Рыбаков!
«Только не это, – с тоской подумала Аля. – Все, что угодно, но не это».
Флейтист Валерка Рыбаков опустил инструмент и молча смотрел на дирижера. Остальные отводили глаза. Все бешено устали, и всем было неловко.
– Сколько можно делать вам замечания? – зло проговорил Кретов. – На чем вы играете? На унитазе?
Кто-то придушенно хихикнул, кто-то кашлянул. Алька почувствовала, как внутри у нее начинает что-то подниматься, вот доходит до ложечки, до груди, до горла. На ее правое плечо легла рука подруги.
– Сидеть! – шепотом скомандовала Ленка.
Эх, Ленка, золото Ленка, понимает все без слов. Знает, что Алька может не выдержать из-за Валерки. Ляпнет что-нибудь – и прощай оркестр, прощайте гастроли, приличная зарплата. А ей еще долги отдавать за купленную в Москве девятиметровую комнату. Она не шевелясь смотрела, как Валерино лицо постепенно теряет краску, словно отмокает в отбеливателе.
– Я, Павел Тимофеевич, играю на флейте. – Голос Рыбакова не предвещал ничего хорошего.
Пальцы Кретова вдруг с силой впились в узел галстука, пытаясь ослабить его, будто дирижеру внезапно перестало хватать воздуха.
«Молчи! – мысленно попросила Валеру Алька. – Просто промолчи, и все будет хорошо. Крет явно не в себе. Не отвечай ему, он успокоится и отпустит нас на перерыв! Только молчи!»
Рыбаков, будто услышав Алькины слова, сдержался и ничего не сказал. Но это не помогло.
– Вон!!! – Кретов заорал с такой силой, что Сухаревская, подтягивающая в это время волос на смычке, выронила его на пол. – Сейчас же вон! Вы у меня больше не работаете. Убирайтесь, ищите, где вас возьмут, Христа ради, с вашими семейными обстоятельствами.
Валера дернулся, словно его ударили, помрачнел еще больше и двинулся на дирижера. Павел Тимофеевич невольно отпрянул, тяжело дыша и шаря по карманам в поисках платка.
– Я, конечно, уйду, – тихо, сквозь зубы, выдавил Рыбаков, – но и вы не сможете вот так бесконечно всех унижать, вам это даром не пройдет!
Багровость схлынула с лица Кретова, оно стало пепельно-серым, руки затряслись, а в глазах застыл дикий страх. Он выглядел так, словно Валерка уже вытащил из кармана нож.
