Плавно изгибаясь среди пологих пригорков и голых березовых рощ, пустое шоссе разматывалось, как неимоверно длинная ковровая дорожка, с негромким шорохом и гулом стелилось под колеса и оставалось позади. Мощный серебристый «Хаммер» жадно глотал километры, обильно запивая их дорогим бензином, и выплевывал из выхлопной трубы дым. Яркое апрельское солнышко празднично сияло на стекле и хроме, играло маслянистыми, чуть размытыми бликами на отполированных до зеркального блеска бортах. Перед «Хаммером», плавно приседая на амортизаторах, двигался огромный черный джип, благодаря тонированным стеклам казавшийся вырубленным из цельного куска антрацита. Позади шел еще один джип, отличавшийся от первого только одной цифрой в регистрационном номере. Короткая колонна неслась с умопомрачительной скоростью, которая, впрочем, почти не ощущалась теми, кто сидел внутри машин, – о ней свидетельствовали лишь безмолвные стрелки спидометров, намертво застрявшие возле отметки «160». Километровые столбики стремительно неслись навстречу, мелькая сбоку, как колья штакетника; голые придорожные кусты сливались в размытую серо-коричневую с красноватым оттенком полосу. Неброские подмосковные пейзажи неторопливо сменяли друг друга, медленно поворачиваясь за темными стеклами, как декорации, смонтированные на подвижном круге гигантской театральной сцены. Покрытые редкими заплатами уцелевшего снега поля, рыжие от прошлогодней травы бугры и косогоры, березовые рощи с красноватыми, будто от холода, ветвями, темные клинья хвойного леса, где у корней, в вечной тени, до сих пор лежал глубокий, выше щиколотки, ноздреватый снег, – все это проплывало мимо, бесконечно повторяясь, как будто машины стояли на месте, будучи центром, вокруг которого вращался огромный, искусно разрисованный неведомым гением барабан. Каждая новая роща казалась точным повторением предыдущей, пролетавшие мимо деревушки отличались друг от друга только названиями. Казалось, даже бродившие по их улицам тощие дворняги были все время одни и те же, не говоря уж об изредка попадавшихся навстречу людях – либо старых, либо пьяных, а то и старых и пьяных одновременно.
– Эх, хорошо! – сказал сидевший на заднем сиденье "Хаммера" сухопарый мужчина средних лет, когда очередная деревня с покосившимися черными заборами и вросшими в землю гнилыми избами осталась позади.
– Что хорошо? – спросил его сосед, на минуту оторвав скучающий взгляд от окна.
Он был невысок и очень толст, отчего его упакованная в дорогое кашемировое пальто с широкими подставными плечами фигура казалась почти кубической. Длинные иссиня-черные волосы были гладко зачесаны назад, открывая высокий, с глубокими залысинами лоб, и схвачены на затылке черным кожаным шнурком. Чисто выбритые щеки и верхняя губа казались синеватыми, как это часто случается у жгучих брюнетов, которым приходится бриться по два раза на дню; лицо было смуглое, с крупным мясистым носом и густыми черными бровями, под которыми живо поблескивали глаза – темно-карие, маслянистые, немного навыкате. В этом не блещущем красотой, но запоминающемся лице как будто чего-то недоставало, и всякий, кому случалось увидеть его, неизменно это замечал и задавался вопросом: чего же ему не хватает? И рано или поздно мог прийти к очевидному выводу, что не хватает в этом лице одной, но очень существенной детали, а именно усов – густых черных усов, целиком скрывающих верхнюю губу. Может быть, даже с лихо закрученными кончиками...
– Что хорошо, дорогой? – повторил свой вопрос толстяк. – Что такого хорошего ты увидел, чему радуешься?
– Весна, батоно Гогия, – ответил сосед, кивая в сторону окна. – Весна, природа... Ничего нет лучше подмосковной природы!
