Окно спальни выходило во двор, и, когда на небе не было луны, а лампочка над подъездом не горела, что случалось довольно часто, в комнате царила кромешная тьма. Именно так все и было в ночь возвращения: старая луна умерла, новая еще не успела родиться, а фонарь над подъездом пал смертью храбрых в неравной схватке с юными вандалами, которым, по всей видимости, свет мешал культурно отдыхать. Фонарь печально глянул на Глеба сверху вниз пустой жестяной глазницей, когда тот, расплатившись с таксистом, поднялся по выщербленным бетонным ступенькам на невысокое крылечко и приложил электронный чип к контакту магнитного замка. Фонарь словно пытался предупредить старого знакомого о тщете подобных усилий, и верно: замок опять оказался испорченным, и железная дверь открылась сама, без усилий, стоило лишь потянуть за круглую металлическую ручку.
Самих виновников этих разрушений в подъезде не оказалось, от них остались лишь запахи табачного дыма и дешевого вина, россыпь окурков на заплеванных ступеньках да пара бутылок зеленого стекла под батареей на площадке между первым и вторым этажом. И хорошо, что ребята успели смыться: Глеб дьявольски устал и еще не адаптировался в так называемом цивилизованном мире, где не принято убивать людей из-за таких мелочей, как разбитая лампочка, загаженная лестница или некстати произнесенная дерзость.
Сейчас, лежа на спине в теплом мраке спальни и слушая ровное дыхание Ирины, он невесело улыбнулся своим мыслям. Переход из безжалостного Средневековья, где можно все, если ты достаточно силен, и нельзя ничего, если ты слаб и безоружен, в разлинованный, как тетрадка первоклассника, сложный, многоликий мир мегаполиса произошел слишком быстро. Три часа тряски по разбитой дороге в расхлябанном армейском грузовике, пара часов лета в грузовом трюме транспортного "Ила", где все лежали, раскинувшись, на брезентовых тюках, курили и молчали, стремительный бросок по скоростному шоссе на заднем сиденье генеральского "мерседеса", пересадка в такси возле станции метро, получасовая поездка по слякотным, по-зимнему серым и неуютным московским улицам и – здравствуй, новая жизнь! Вернее, старая, но успевшая за несколько дней забыться так основательно, что ее впору считать новой...
По комнате распространялся густой, изысканно-тяжелый аромат роз. Цветы были вручены, душ принят, ужин с легким вином съеден, и можно было позволить сознанию выключиться, отдохнуть, но Глеб не спешил засыпать, наслаждаясь этими первыми за долгие две недели минутами тишины и полного покоя. Он лежал на спине, дыша медленно и ровно, как спящий, и каждой клеточкой усталого тела впитывал упоительное ощущение домашнего уюта: это были чистые простыни, мягкая подушка, благоухающая розами темнота и любимая женщина, мирно спящая рядом.
За окном в ненастной декабрьской мгле медленно проехала машина. Дизельный движок урчал и рокотал так громко, что его было слышно через тройной стеклопакет, и даже сквозь сомкнутые веки Глеб не столько увидел, сколько почувствовал, как по потолку спальни прополз косой четырехугольник света фар. Тело привычно напряглось, превратившись во взведенную пружину, но дизель замолк у соседнего подъезда. Хлопнула дверца, где-то на пределе слышимости разразился противными электронными трелями домофон, и спустя какое-то время деликатно стукнула, закрывшись, железная дверь подъезда. Глеб задумался было, кому это не спится в ночь глухую, но тут же выбросил эту чепуху из головы: в этом городе по разным оценкам проживало от тринадцати до пятнадцати миллионов человек, и подавляющему их большинству не было до Глеба Сиверова и его жены никакого дела. "Я дома", – еще раз напомнил он себе и совсем уже было решил спать, как вдруг Ирина, не шевельнувшись, а лишь легонько защекотав кожу у него на груди вздрогнувшими ресницами, негромко сказала:
