Дорога тянулась прямо, без единого изгиба, будто её нарисовали карандашом по линейке. Асфальт поблёскивал от жары, и казалось, что вдалеке он плавится, перетекает в жидкое марево. Воздух дрожал, будто над дорогой висела прозрачная дымка, тонкая, но плотная, и из-за неё мир казался чуть искажённым. Как во сне, когда знаешь: идёшь по привычной улице, но всё вокруг слегка «не то», едва ощутимо сдвинуто.
По обочинам волновались поля. Пшеничные колосья, ещё зелёные, но уже налитые, тянулись к солнцу. Между ними попадались островки травы – сухой, ломкой, пахнущей горечью. Запах был густым, вязким, и он смешивался с горячим пылевым духом дороги. Иногда ветер приносил сладковатый аромат цветущего чабреца, и тогда казалось, будто сама земля дышит – тяжело, раскалённо.
Мы шли вдвоём. Сестра чуть впереди, лёгким шагом, будто дорога принадлежала ей. У неё был такой вид – упрямый, свободный, словно она не уставала никогда. Волосы выбились из косы и прилипли к вискам, но она не обращала внимания. Иногда поднимала лицо к солнцу, щурилась и улыбалась – словно впитывала всё это лето целиком, как можно больше, чтобы запомнить.
Я смотрел на неё и думал: какая она живая. Сестра всегда умела идти так, будто за её спиной нет ни прошлого, ни будущего – только шаги здесь и сейчас. Я пытался шагать так же, но у меня получалось хуже: слишком много мыслей роилось в голове.
Иногда мимо нас проносились машины. Они появлялись внезапно, из дрожащего марева, и с ревом обгоняли нас, оставляя после себя горячую волну воздуха. Мы инстинктивно отходили к обочине, и колосья щекотали ноги. Сестра каждый раз хохотала, будто это была игра.
– Думаешь, скоро море? – спросила она, не оборачиваясь.
– Скоро, – ответил я.
Хотя я и сам не знал. Дорога казалась бесконечной. Но в этом было что-то притягательное: идти вперёд, шаг за шагом, чувствуя, что за горизонтом ждёт шум волн, солёный ветер, белая пена на камнях. Всё наше движение было ожиданием. И это ожидание делало жару терпимой, даже приятной.
Мы говорили мало. Жара отнимала слова, и сама дорога будто требовала тишины. Иногда сестра напевала себе под нос какую-то мелодию, тихо-тихо, и её голос растворялся в воздухе.
И всё же в этой дороге было ощущение лёгкости. Почти беззаботности. Как будто больше ничего и не существовало: ни города, откуда мы вышли, ни людей, которые остались позади, ни дел, ни забот. Только мы вдвоём и дорога к морю.
Я не сразу заметил здание. Сначала просто мелькнула странная тень вдалеке, сбоку от дороги. Я прищурился: мираж? В жарком мареве всё дрожало и плывло, и очертания были неясными.
– Видишь? – вдруг сказала сестра. Она тоже заметила.
Я кивнул.
По мере того как мы приближались, очертания становились отчётливее. Высокие, обугленные стены. Провалившаяся крыша. Тёмные пустые проёмы окон, как выбитые глаза.
Заброшка.
Это слово сразу возникло в голове, сухое и холодное, будто камень. Оно ударило по воображению и нарушило всю лёгкость, в которой мы шагали.
Мы замедлили ход.
– Может быть, – ответил я, хотя сомневался.– Наверное, старая ферма, – сказала сестра. – Или склад.
Ветер вдруг изменился. С полей донёсся другой запах – резкий, прелый, как будто где-то гнило старое дерево или мокрая бумага. И в этом запахе чувствовалось что-то чужое, тревожное.
Здание стояло чуть в стороне, но оно будто притягивало взгляд. Неважно, куда я смотрел – на дорогу, на траву, на сестру, – глаза всё равно возвращались к нему. Оно не принадлежало этой солнечной картине, но именно поэтому казалось значимым.
– Давай быстрее пройдём, – предложила сестра, и в её голосе прозвучала настороженность.
Она ускорила шаг, и я пошёл следом. Но внутри у меня разрасталось другое чувство – странное, почти болезненное любопытство. Хотелось свернуть, подойти ближе, заглянуть в эти чёрные окна. Было страшно, но ещё больше – тянуло. Как во сне, когда понимаешь: за дверью опасность, а ноги всё равно сами идут туда.
