– Бывакин, сразу после развода зайди к начальнику по воспитанию!
Сухопарый дневальный выкрикнул и повернулся к тумбочке. Старший по бараку, одетый в приличную тюремную робу с повязкой на рукаве, ткнул кулаком дневальному в лицо:
– Сколько вас учить, падло, чтобы правильно выговаривали!? Ты бы его еще гражданином или товарищем назвал. У всех вас, суки, только одно прозвание: зек, заключенный. Повтори приказ!
– Понял. Все мы с одним прозваньем…
– Дурак! – он еще раз легонько ткнул в ухо, а дневальный уже до того вытирал кровь, которая сиротливо капала на грудь замызганной куртки. – Повтори по Бывакину!
– Понял! Заключенный Бывакин, после развода к начальнику по воспитанию!
– Вот так! Бывакин, ты понял? Тебя переведут в настоящую колонию, это тебе не малолетка. Я бы тебе дал наколочку, готовь пузырь, скажу, кому в ноги упасть, тогда жить будешь, а если как тут начнешь пальцы гнуть, головенку завернут сразу, как куренку. Иди.
Бывакин прошел быстрым шагом, голова приподнята, лицо безразличное, но настороженное, стрижен наголо, свежие красноватые шрамы украшают голову с обеих сторон, лицо скуластое, нос тоже подправлен, чуть вправо, глаза серые, внимательные, губы плотно сжаты, а за ними скрыты проемы от трех зубов, потерянных за два неполных года в детской колонии. О скором переводе «в настоящую колонию» он знал, потому что исполнилось восемнадцать лет, а в «детском садике» дальше не держат. Там ему отбывать еще два года.
Развод занятий окончился быстро, отряды неровными колоннами пошли в столярку, в пошивочный цех, только одна колонна свернула в столовую. Есть будут по очереди, последним может не хватить, тогда у столовки поднимут крик, прибегут начальник столовой и дежурный по зоне, могут выдать несколько булок хлеба и кусок маргарина. А могут и не выдать, могут построить и отправить на работу. И такое случалось. На тот случай у каждого бывалого есть в заначке кусочек хлеба – подсохший, пахнущий мышами и махоркой, но – хлеб, его ничем не заменишь.
– Бывакин! Родя! – земляк, из одного района, Толя Фрол, подбежал, лицо в слезах. – Сказали, что вас семерых повезут на взрослую зону. Я тосковать буду один-то. Полгода еще. Прощевай, может, доведется встретиться.
Начальник всем семерым объявил о переводе, предупредил, что в лагере с ними цацкаться не будут, там правила построже.
– Ну да, мы тут как в пионерском лагере жили, – усмехнулся здоровый мордатый паренек.
– Ребята, я вам прямо скажу: зона та не самая благополучная, произвола много, так что держитесь ближе к администрации, – словно по-товарищески советовал майор.
– Это как, в стукачи сразу записываться? – парень откровенно лез на рожон.
– Ну вот, Кожин, опять ты бузишь. Не в стукачи, а нужную информацию о настроениях в бараке сообщить – твой долг. Понял?
– Долгов не имею, гражданин начальник, за долги и перо могут вставить.
– Ну, с тобой, Кожин, говорить бесполезно. Хочу Бывакину подсказать. Ты парень толковый, но гордыню смирить придется. Есть в отряде начальник, есть авторитет, они следят за порядком, и тут никуда не попрешь. Молчи, но делай, что велено. Не перечь. Если что, то и администрация не поможет. Говорю вам это, ребята, потому что жалко вас. Самое главное – не потеряйте себя, не купитесь на обещания сладкой жизни на воле. Все, свободны.
На сборы осталось часа четыре, конвой будет в двенадцать, так что пожрать уже не удастся, а на новом месте хлебом-солью встречать вроде бы не должны. Родион собрал котомку и ушел за столярку, в стороне навалены стружки и опилки, прилег, чтоб не видно было от бараков. Почти два года здесь, а так и не привык. Друзьями не обзавелся, а врагов нажил быстро. На первой же неделе угодил в карцер, потому что троих избил подвернувшейся арматуриной. Те его повоспитывать подловили, тоже не с пустыми руками, а он крутанулся на месте и кусок железа словил, а с такой снастью быстро всех троих уработал. Кто-то свистнул, разбираться не стали, ты бил, ты и виноват. Родион понимал, что доказать ничего не сможет, как и дома, в той драке, за которую получил четыре года по малолетке. Да, складешок из кармана выдернул, но даже раскрыть не успел, свалил его верзила из старших классов, который проходу не давал, все выблядком звал. Он не понимал смысла, но грязь этого слова чувствовал, кинулся к матери, она вытирала его и свои слезы и шептала: «Терпи, сынок, наше горе, нам и переживать. Не гневи людей, прощай им обиды, ребятишки подразнят да забудут». Не забывали, на каждой перемене звали громко по этой кликухе, при девчонках, он долго терпел, а тут обида застила свет, выхватил ножичек из кармана и кинулся на обидчика. Что дальше было – не помнит. Забрали в милицию, держали два месяца, а потом суд и сюда. Теперь вот перемена. Родион спокойно ждал своей участи, на новом месте будет тяжело, работать придется, ребята говорили, наравне со взрослыми, режима он не боялся, драк тоже, если за правду. Только вот как ее узнавать, если у каждого своя правда?
