В Париж Андрей возвращался через Берлин: из Гельсингфорса небольшой пароход доставил его в германский Любек. Пассажиров на борту было немного: немцы давно уже ушли из Финляндии, оказав «помощь» в гражданской войне, основная волна эмигрантов к этому времени также уже покинула северный край в поисках лучшей доли.
Он часто выходил на палубу, всё смотрел на тёмные волны, сквозь которые пробиралось судно. Мелкие брызги, приносимые ветром, иногда обдавали его холодными уколами. Мужчина отряхивался, но продолжал наслаждаться видом мрачной толщи, такой притягательной и в тоже время такой пугающей.
Вечером Андрей взял в маленьком буфете четверть графина шнапса, банку финской сельди, ржаной хлеб и заперся в своей каюте. Спирт начал успокаивать, рождая чувство безразличия к свершившемуся. Мысль о том, что он никогда больше не увидит свою маленькую родину, сейчас проникала в него особенно болезненно. В первый раз своего бегства на запад, два года назад, его одолевали мысли о новой жизни в неизвестной стране на другом краю Европы ‑ он уходил тогда, не оглядываясь, с надеждой. Теперь он уходил, прощаясь с прошлым. Возможно, уже навсегда. Шнапс творил чудеса, селёдка с луком и дурманящий хлеб из портовой пекарни заставляли со стоическим спокойствием принять обречённость своего пути. Размытый взгляд ловил в иллюминаторе тени туч, подсвечиваемых отблесками луны. Голова медленно склонялась на подушку, затянутую в серую наволочку… Пароход продолжал уходить на юго-запад…
В порту Любека царила бессмысленная суета, столь характерная для всей Веймарской республики. Пограничник внизу трапа лишь мельком взглянул в паспорт Андрея и махнул рукой. Его напарник снял ограждающую верёвку и пропустил пассажира дальше, на причал. Разношёрстная толпа поглотила путешественника.
Вынырнул он только около городского вокзала. Перед ним возвышалось мрачное кайзеровское строение красного кирпича: четыре башни выступали из фасада. Шишаки крыш, венчавшие их, зеленели на фоне серо-грязного неба. Казалось, что башни не возносятся вверх с мечтой о небе, а вкапывают здание в землю как столбы.
«Что бы ни строили немцы – всегда получается тюрьма, ‑ усмехнулся Андрей. ‑ Даже часы на боковых башнях отсчитывают время заключения».
Путешественник прошёл внутрь вокзала и, постояв в небольшой очереди, купил билет в первый класс на поезд в Гамбург, где он должен был сделать пересадку на Берлин. До отъезда оставалось ещё два часа, и Андрей зашёл в кафе на соседней улице, недалеко от вокзала. Заказал сосиски и кофе с солёным брецелем. Глядя в большое окно кафе на поток снующих по узкой улочке прохожих, мужчина медленно доедал свою трапезу. Перешёл к кофе. Первые глотки уже остывающего напитка показались ему омерзительными.
«Из чего они его делают? Ячмень или жёлуди? Дрянь редкостная. По-моему, имя этому кофе – «Бич Божий». Х-м-м, Атилла всё-таки был немцем», ‑ улыбнулся своему предположению Андрей. Но тут же всплыл образ наивной Мари, делавшая глобальные выводы из бытовых мелочей. Думать о ней не хотелось – переключился снова на прохожих за окном. Люди шли по мостовой, чавкая сапогами и ботинками по грязной жиже, расплывшейся по всей улице. Ему казалось, что он даже слышит эти хлюпающие звуки. На лицах бюргеров застыла озабоченность непреходящей послевоенной разрухой.
Из студенческой бытности Андрею пришли на память слова «западника» Александра Тургенева из книги Петра Вяземского «Старая записная книжка», адресованные царскому пропагандисту Пушкину: «А знаешь ли что, голубчик, съезди ты хоть в Любек». Мужчина взял с тарелки брецель ‑ сейчас Любек не назовёшь воротами в Европу.
«Пушкин, Пушкин…» ‑ многогранник в его голове как-то зло сверкнул, Андрей поморщился, пытаясь заесть вкус кофе солёным кренделем – не получалось. Задумчиво постучал пальцем по столу, в памяти почему-то всплыла Петропавловская крепость, эшафот около Иоановского равелина, страшные рассказы о казематах, где томились вольнодумцы всех мастей. Зябко поёжился, передёрнув плечами: «Странные мысли внушает эта земля…»
