Ушедшей старой гвардии —
учителям советской эпохи
с уважением и благодарностью
Сон всё не шел. За окном тяжко вздыхала ночь, вздымала пожелтевший тюль у открытой настежь форточки. Легкий ветерок, залетая в комнату, приносил зябкую свежесть – Олимпиада дрогла, плотнее заворачивалась в одеяло, но даже не думала о том, чтобы прикрыть окно. Она всю жизнь спала в холоде – так было положено, так приучили ее родители. Родители строго смотрели со старой фотографии на стене – молодые, довоенные, только-только вернувшиеся в страну.
Олимпиада родилась во Франции. Дед ее, Иннокентий Стальнов, штабс-капитан Керченского гарнизона, и отец, 20-летний тогда штык-юнкер Борис, были среди тех, кто организовывал эвакуацию донских и кубанских казаков из Керчи – вместе с ними последним судном покинула Керчь и семья штабс-капитана. Осели Стальновы в Париже, где спустя десять лет у женившегося Бориса родилась девочка Олимпиада. Отец ее был неисправимым романтиком и потому – одним из главных вдохновителей парижского Союза возвращения на родину. В тридцать первом году с молодой женой и годовалой крошкой на руках он вернулся в Советский Союз. Почему сразу по прибытии он не попал в лагерь и даже не пополнил число «лишенцев», каковыми, как правило, становились все военные реэмигранты, объяснить трудно – может, потому, что вернулся Борис Стальнов грамотным специалистом в области проектирования гидросооружений и оказался полезен стране, которая в те годы увлеченно прокладывала водные артерии, превращая столицу в порт пяти морей.
По той же причине без малого восемь лет инженер Стальнов ударно трудился в управлении строительства канала Москва – Волга. Его уважали – эта квартира, в которой теперь доживала свой век Олимпиада, была получена отцом в тридцать пятом. К своему удивлению, Олимпиада помнила, как они заезжали в новый дом, помнила свою радость от обретения собственного угла: волнующий запах натертого мастикой паркета, дрожащий солнечный луч, падающий из окна прямо в корзину с игрушками, и собственный стол, за которым можно было рисовать, не опасаясь испортить красками важные отцовские документы. Квартира, хоть и отдельная, была нетиповой и на редкость бестолковой по планировке – видно, по этой причине и простояла опечатанной целых пять лет после того, как осенью тридцать девятого из нее увезли отца, а вслед за ним и мать. Девятилетнюю Олимпиаду тоже забрали из дома и поместили в приют, откуда спустя два года вместе с другими детьми вывезли в эвакуацию в Свердловск – немцы тогда уже стояли под Москвой. А еще через три года, в мае 44-го, когда детдом коллективно возвращался в Москву, Олимпиада с двумя пацанами сбежала прямо из поезда при краткой его стоянке в Ярославле – все трое рвались на фронт. До фронта беглецам добраться не удалось, а вот домой Олимпиада вернулась. Их квартира оказалась цела, но не это было главным чудом – чудом было то, что никто так и не позарился на их нелепый, тесный, в сравнении с другими квартирами, закуток в престижном совнаркомовском доме. Ну, а самым главным чудом, как Олимпиада поняла много позже, оказалось то, что в детдом ее не вернули, а, напротив, спустя некоторое время прописали в родительской квартире – впрочем, этим она была обязана своей соседке, влиятельной совнаркомовской жене, которая к тому времени уже полгода как вернулась из эвакуации.
Олимпиада тяжело повернулась под одеялом – натужно скрипнули под ней натруженные пружины старой кровати. Из темноты проступали очертания довоенного маминого трюмо – многие вещи она сохранила с тех еще, давних родительских времен. Многое в ее доме хранило память о родителях: старые французские книги, которые никто никогда не читал, стройные высокие вазочки из цветного стекла, какие-то мамины кружевные жабо, бессмысленные в реалиях советских буден, фотографии незнакомых родственников в резных деревянных рамках. Ни муж, ни повзрослевший сын не посягали на эту память. Но главное, что досталось Олимпиаде от родителей – это твердый фамильный характер, начало которому положили слова отца, навсегда уходившего от нее в октябрьскую ночь тридцать девятого года. Последнее, что он успел сказать, целуя на прощанье их с матерью: живите, как должно, и будь, что будет… Как должно – именно так Олимпиада и жила всю свою жизнь: никого ни в чем не винила, ни у кого не одалживалась и всегда твёрдо знала, что при любых обстоятельствах, без раздумий и сожалений, поступит так, как велят ей совесть и ее личное представление о долге.
