То ли жизнь, то ли смерть, то ли бред,
Остывающий след на снегу.
Потихоньку иду я на свет,
Хоть куда он ведет – не пойму.
Закопченное небо висело низко, оставляя лишь небольшое пространство между уходящими ввысь клубами дыма и выжженной землей. Посреди хаоса, оставленного затихающей стихией, возвышался холм, на котором тьма сгущалась, обретала объем и принимала форму большой собаки. Цвет становился глубже, и силуэт оживал, обрастая неровными лохмами, выделявшимися своей чернотой даже на таком кромешно-чёрном фоне. Только белые зубы разрывали поглотившую все мглу, – Анубис улыбался.
У него было много имен: Инпу, Дуамутеф, Бран, Эмма-о, Гермес, Яма, Гарм, Шолотль, Симург, Семаргл, Сарама… – одни из них были столь древними, что стерлись в памяти, другие так давно никто не произносил, что само их звучание было чуждым нынешнему миру, третьи никогда и не были известны людям. Он же предпочитал обходиться без имени, но, когда его было не избежать, вспоминал как его когда-то называли греки, – красивый и емкий греческий язык ему всегда нравился. Это имя было ему ближе всего – оно проникало внутрь, сливаясь с его сутью и отзываясь эхом где-то в глубине сознания, – А-ну-бис.
Хотя его глаза не могли видеть так далеко во мраке, он знал, что где-то там, на пути к восходу упрямо идет к своей цели она: длинные волосы растрепаны, юбка, повинуясь ветру, бьет по ногам, из глаз текут слезы, чертя неровные линии на уставшем грязном лице. Её искренняя, исполненная силы мольба продолжала звенеть в его голове.
– Тебя услышали, – спустившись, шептал он ей каждую ночь, но девушка не верила себе. Лишь на мгновенье в её сознании вспыхнуло желание обнять, принять надвигающееся внутреннее безумие как спасение от безумия внешнего. Безумия, рвущего привычную картину на части, разбивающего белый свет в дребезги, перемалывающего реальность неумолимыми челюстями бездушия.
Ему поклонялись как богу и сыну солнца, его боялись как губителя жизни и владыку священной земли, его называли стражем умерших и ведающим тайны, к нему взывали как к защитнику от врагов и царю справедливости, но правы были лишь те, кто считал его вестником, исполнителем воли Отца, открывающим путь.
– Тебя услышали, девочка. И я пришел.
То было прекрасное утро: небо покрывалось нежно-розовыми мазками; мягкие солнечные лучи осторожно ощупывали комнату, постепенно приближаясь к кровати; за окном щебетали птицы, облепившие растущие во дворе деревья.
Она любила вставать с рассветом, вдыхать свежий, еще не успевший пропитаться пылью, утренний воздух, и заниматься своими делами, пока спящий город досматривал последние сладкие сны. Но сегодня вставать совершенно не хотелось: натянув одеяло до подбородка, она сладко потянулась и решила еще немножко понежиться в кровати, – совсем чуть-чуть.
Когда это было? Сегодня, три дня назад, неделю, месяц? Затянувшие небо черные облака уничтожили время: лишённый света мир застыл, а затем и замолк, потеряв последние крохи жизни.
Грохот ударил по ушам. Вскочив, она увидела, как огромная невидимая рука вырвала кусок из дома напротив, затем еще один, и еще. Она стояла и смотрела, как то, что осталось от высотного здания, медленно оседает в вихре из сверкающих осколков, и не могла понять, что происходит. Затем понимать стало некогда.
Как очутилась на улице и когда успела одеться – она не помнила. Мимо бежали растерянные и перепуганные люди. Руки сжимали бесполезный телефон. Связи не было. Мыслей тоже. Вдруг молнией сверкнуло в голове: «Метро может стать укрытием», но до него было далеко. Неожиданно она увидела неплотно закрытый канализационный люк и кинулась к нему, успела спуститься вниз и сделать лишь пару шагов, когда земля пустилась в пляс, небрежно смахнув её с себя, как красавица смахивает пылинку со своего выходного платья.
