Весь первый летний месяц мучун (май – июнь по григорианскому календарю) с небес не упало и капли дождя, в верховьях горного хребта Ламуды (Морской), горела тайга. Зверь покинул ее, удача отвернулась от эвенков охотников. Номоткоуль творил обряды саман, и настойчиво просил добрых духов земли и неба, всех других божеств всесильных, простить грехи подопечных ему людей, вернуть отвернувшуюся удачу их промыслов. Духи услышали воплевзывающие мольбы, и заклания истового служителя древней веры тунгусской.
Три дня дует, не стихая северо-восточный ветер и как в шаманском исступлении, рокочет, буйствует Байкал. Вздымаются над почерневшей его бездной водной огромные волны, вскипающие в завитках своих водоворотных гребней, аквамарин белёсой россыпью беляков, точно бисером серебристого жемчуга. Гонит Баргузин мимо мыса Сухинского осветленную им холодную воду на юго-запад, вдоль северной оконечности Посольского плеса. Запирая в заливе Провал теплую «муть соровую» и речную дельты Селенгинской, отсекает он тем самым путь косякам здешней царь белорыбице к прибрежному мелководью Сухинского Подлеморья. Три дня рыбаки тунгусского стойбища не выходят в открытое море, три дня они всего лишь острогами промышляют скудно хариуса в горной речке именуемой ими Сукэнда, или более коротко Сукэ, бурятами Сухэ, а русскими Сухая.
Вечерело. Узкой розовеющей полоской, над просветленной синью заморских гор, растянулся закат уходящего дня. Угасающие отсветы его янтарно-багровых зарниц в Предбайкалье, слоисто вспыхнув, блекли и мелко зыбились по-над глубинами расходившихся вод. Ветер к ночи, не стихая, еще больше усилился, и где-то там за морем, отрывал он остервенело и неистово от белоснежных шапок гольцов кучеряво-вспененные облачка, и нес их взвихрено-клубящуюся рвань к армадам сизо-лиловых туч, сгущающихся уже дождливо, в ярко-синеватых сполохах блескавицы, над вечерне-меркнущей высью полуденных гор. У побережного, извилисто изломистого уреза воды – там, где в клокочуще кипящих обрушениях на берег морской волны стонет оглашено прибой, в редколесье лиственного леса, притаилось тунгусское стойбище. А над ним, под свистящее завывание ветра раскачиваются вершины вековых лиственниц сибирской тайги. Здесь она вплотную подступает к береговой линии Байкала. Но даже свирепо-могучему Баргузину, студено сквозящему в ветвисто-лохматых вершинах лесных великанов и обещающему приходом дождливого ненастья, не в силах ворохнуть приземисто тонкоствольную поросль их подлеска, средь пышной зелени которого, в этот час опускающейся на землю тьме ночной, сразу и не разглядеть островерхие жилища кочевого отога. Всех их: тесно прижавшихся впритык и чуть отдалено разбросанных друг от друга, не более десятка. А, под старым дубасом лесиной великаном средь них, вероятно, с самой косматой и величаво разлапистой кроной на всем ближнем сухинском берегу, стоит особняком довольно просторный чум шамана. В этом жилье, с пристроенными к нему галереями, имитирующими миры во Вселенной, расплавленным жаром пламенеющих углей полышет очаг. У очага сидит, еще не очень старый и крепкий старик, хозяин жилища Номоткоуль. Его убеленные сединой волосы, вскосмачено свисают на сутуловатую спину и плечи. На нем, ни разу не стиранная и прокопченная многими дымами таежных костров ветхая рубаха, и такие же штаны, с широкими штанинами, спадающими, на столь же старые олочи. Он сидит по-монгольски скрестив под себя ноги, едва прикрыв и без того узкие щелки глаз, и не отрывая немигающего взгляда, смотрит на угли огнедышащего очага. Перебирая в руках четки, курит распаленную трубку и задумчиво, и озабочено размышляет. Углубленно-сосредоточенные мысли его, очевидно, о чем-то необычно растревожившем, неожиданно прервал легкий скрип, широко распахнувшейся дверцы чума. Склонившись, в ее небольшой размеров проем, юрко полу боком протиснулся, мужчина немногим старше лет тридцати, ниже среднего роста, не особо завидного, но мускулисто-крепкого, стройно-поджарого телосложения. Даже в полумраке чума, в не особо ярких бликах и отблесках, рождаемых угасающим пламенем очага, под густо седеющей и свалявшейся, как войлок шевелюрой, можно разглядеть: и уже довольно обтянутый паутинной сеткой морщин, редковолосый, азиатского очертания скуластый лик; и прямой, смелый взгляд раскосых глаз; и слегка приплюснутый, с небольшой горбинкой широкий нос; и тонкие губы над чуть выдвинутым вперед подбородком; и то, что все это в совокупности в нем, выразительно и гармонично сочетается, и вне всяких сомнений выдает сильной воли, немало умудренного и закаленного суровой жизнью человека.
