Весенней ночью, когда звёзды горели над деревней, словно фонари, забытые богами, а сакура роняла лепестки, тонкие, как шёлк под пальцами ткачихи, дети собрались у костра на краю луга. Пламя трещало, бросая золотые блики на их лица, где любопытство плескалось, как река в лунном свете, а ветер вплетал в их волосы запах цветущих ветвей, что склонялись над соломенными крышами. Деревня дремала, укрытая тишиной, лишь где-то скрипнула калитка, да сова ухнула в чаще, но здесь, у огня, воздух дрожал от ожидания. Дети сидели тесным кругом, поджав ноги, их сандалии сбились в кучу у бревна, и глаза их, широко распахнутые, ловили искры, что взлетали к небу, будто звали за собой в неведомую даль.
Костёр стоял посреди вытоптанной поляны, где трава ещё хранила тепло дня, а вокруг вились тени от старых сосен, что стерегли деревню, как молчаливые стражи. Рядом журчала речка, её голос вплетался в шорох листвы, и запах влажной земли смешивался с дымом, что поднимался к звёздам. Девочка в переднем ряду, с косичками, что блестели в свете пламени, теребила подол своего юката, а мальчик рядом, с растрёпанной чёлкой и грязным пятном на щеке, кидал в огонь сухие ветки, хихикая, когда искры взрывались, как звёзды. Другие шептались, толкали друг друга локтями, и их голоса, звонкие, как колокольчики на ветру, то и дело прерывались смехом, пока из темноты не выступила она.
Пожилая женщина двигалась медленно, её шаги были мягкими, словно она боялась спугнуть ночь. Кимоно её, выцветшее от долгих лет, хранило узоры сакуры, чьи лепестки вились по подолу, будто нарисованные тушью чьей-то дрожащей руки. Седые волосы, собранные в узел, выбивались тонкими прядями, и она поправляла их, садясь на низкое бревно, что дети притащили к костру. В руках её была флейта – старая, потемневшая, с трещинами, что хранили память о тысячах мелодий. Она положила её на колени, и пальцы её, узловатые, но всё ещё ловкие, коснулись дерева, словно оно могло заговорить. Костёр осветил её лицо, и морщины, что бороздили её кожу, были как реки, что текли через годы, унося с собой радость и боль. Глаза её блестели, глубокие, как колодцы, где звёзды отражались ярче, чем в небе, и дети затихли, будто ветер стих перед грозой.
– Ну, что, шалуны, – сказала она, и голос её был мягким, как дым, но в нём звенела сила, что заставила даже самого бойкого мальчишку замереть. – Опять сбежали от матерей, чтобы слушать ночь?
Мальчик с чёлкой, которого звали Тацу, выпрямился, пыхтя от важности.
– Не сбежали, бабушка! – заявил он, ткнув пальцем в воздух. – Мы пришли за твоими сказками. Мать говорит, ты знаешь такие, что дух захватывает!
Девочка с косичками, Хару, робко подняла руку, будто в школе.
– Правда, что ты видела духов? – спросила она, и голос её дрожал, как лист на ветви. – Ну, тех, что живут в сакуре?
Женщина улыбнулась, и улыбка её была тёплой, но в уголках глаз мелькнула тень – словно память кольнула её, как игла ткачиху. Она наклонилась ближе к Хару, и огонь отразился в её зрачках, будто там горела целая жизнь.
– Духи, милая, – ответила она тихо, – живут везде, где есть сердце, что любит, и руки, что творят. Сакура их хранит, но чтобы их услышать, надо замолчать самой.
Хару кивнула, прижав ладони к щекам, а Тацу фыркнул, но всё же придвинулся ближе, боясь пропустить хоть слово. Другие дети – их было с десяток, от малышей с круглыми глазами до подростков, что притворялись равнодушными, – подтянули колени к груди, и шёпот их стих, как волны, что отступают перед приливом. Женщина подняла взгляд к небу, где сакура, что росла у поляны, роняла лепестки, и один из них, лёгкий, как дыхание, упал ей на руку. Она коснулась его, словно он был письмом, что пришло издалека, и положила рядом с флейтой.
