А вот интересно, если сейчас что-то случится с самолетом, и он
не сможет приземлиться, мы все умрем? Или кто-то все же выживет? Я
бездумно смотрела на шустро бегущую под крылом самолета серую
бетонную ленту взлетной полосы и отчаянно боролась с тошнотой и
заложенностью ушей. «Сглатывайте почаще!» Дурацкий и не работающий
в моем случае совет. Если бы знала, что этот полет будет для меня
таким тяжелым, отказалась бы от командировки не раздумывая. В конце
концов, зачем мне теперь деньги? С собой не заберу. А оставлять
некому. Внутренний голос гаденько шепнул: «Ага, отказалась бы!
Сейчас!»
Не отказалась бы. Однозначно. Я еще раз тяжело сглотнула вязкий
ком в горле. Эта командировка в Милан была венцом моей короткой
карьеры на посту личного помощника Борисыча. Ну, то есть,
Ясеневского Бориса Викторовича. Да, я лично мало в чем принимала
участие. Основную работу сделали экономисты, логисты и юристы. Я
была лишь подспорьем, буфером, связующим звеном. И нещадно гоняла
секретариат, добиваясь во всем если не идеальности, то хотя бы
слаженности. Но нужна мне была эта командировка по совсем другой
причине. Мне нужно было чем-то занять голову. Занять свое время.
Чтобы не осталось свободного. Чтобы некогда было думать о
глупостях.
Мягкий толчок ознаменовал касание колес взлетной полосы. В
салоне раздались аплодисменты. Люди приветствовали удачную и
относительно мягкую посадку. В иллюминатор мне хорошо было
видно, как на крыле вертикально поднялись алюминиевые полосы.
Кажется, подкрылки. Или закрылки. Не важно. Главное, что самолет
гасил скорость, уменьшая стремительность своего забега. Так все
слаженно. Так четко. Как единый человеческий организм. Все
функционирует точно и идеально. Как часы. И человек здоров и
счастлив. Но только стоит чему-то дать сбой…
«Идиотка!» в сердцах гаркнул на меня мой лечащий врач, когда я
спокойной рукой подписывала отказ от лечения. На моих губах
памятником извечной глупости застыла горькая улыбка. Максим
Васильевич, мой лечащий врач, еще молод, немного даже моложе меня.
Он еще полон не растраченного оптимизма и веры в будущее и
медицину. Еще не познал горечь утрат и разочарований. Наверное, ему
еще не приходилось терять пациентов. Наверное, потому ему и
кажется, что еще ничего непоправимого не случилось. Да, лечение
длительное. Да, дорогостоящее. Но ведь некоторые выздоравливают!
Зачем же вот так? Заранее себя хоронить? Ведь есть еще шанс! Ему,
еще не битому жизнью, не попробовавшему горечь предательства,
невдомек, что для меня это самый желанный исход. Просто потому, что
цели в жизни уже нет. Я утратила всякие ориентиры в этом бушующем
жизненном океане. И жить мне уже не для кого.
За иллюминатором окончательно замерла, прекратила свой бег
бетонная полоса с ухоженной изумрудной травой на обочине.
Стюардесса что-то радостно лепетала о погоде. Я не вслушивалась.
Только тоскливо изучала в иллюминатор клубящееся знойное марево над
дорогой. Похоже, эта поездка будет куда сложнее, чем я думала. Если
не станет, конечно, для меня последним, что я в этой жизни
сделаю.
Соседи по салону закопошились, готовясь на выход. Сидевшая рядом
со мной переводчица Танечка заерзала на месте и заволновалась:
– Ань, мы прилетели! Мы в Италии! Ты понимаешь? В
И-та-ли-и! Мне все еще кажется, что это только сон! Пойдем
быстрее, а то не успеем!
Я вяло отмахнулась:
– Куда не успеем? Выйти из самолета? Боишься, что улетишь
обратно, так и не ступив на итальянскую землю?
Танечка открыла было рот возразить. Осознала сказанное. Закрыла.
И густо покраснела. Молоденькая она еще совсем. Учится в
университете на последнем курсе. Дочка кого-то из погибших
чистильщиков. Поэтому Борисыч с ней и возится. Семьи погибших в
корпорации принято поддерживать до тех пор, пока не встанут на
ноги. Или до последнего.
